Книга Переход, страница 22 – Михаил Соловьев

Покорно встав с мокрого пятна на камнях, он подался следом.

Чирк, чирк, шкряп, шкряп…

Встречи, отход и наркоз

На следующий день после первых шагов конкурентов по девственному берегу мыса Рытый, Мишка с дядькой Иваном отошли от пирса в поселке Листвянка ^[33]. На берег смотрели с выражением «последнего прости». По крайней мере, у Птахина возникло именно это ощущение.

Может, от переживаний? Ознорский планировал выйти под вечер, но корабль оказался не готов.

В детали Мишка не вдавался и, раз выдалась такая возможность, отпросился в театр авторской песни, к другу отца на его вечерний концерт. Добежал до места, поздоровался со знакомыми и проскочил в зрительный зал. Присел на краешек жиденького стула из пластика и замер.

Когда Мишка впервые услышал Евгения Кравкля, то был покорен сразу. Сильно уж отличалось то, что происходило в зале, от привычных телевизионных картинок.

Хозяин узнал опоздавшего паренька и, вопросительно глянув на него после очередной песни, поднял указательный палец: мол, один пришел?

«Один, – кивнул в ответ Мишка. – Забавно! У всех друзей отца одна система знаков. Удобно».

После концерта, аплодисментов и поздравлений хозяин зала дядя Женя потащил Мишку в гости к местному художнику – Осипову.

Далеко уйти не успели, и Кравкль неожиданно крикнул:

– По-моему, вон они едут!

С противоположного берега речки Крестовки, почти пересохшей за лето, рухнул в районе брода, кряхтя отсутствием глушителя, четыреста второй «Москвич». Успешно форсируя водную преграду и разбрызгивая принесенную на крыльях воду, он шустро запылил по грунтовке.

– Мишка! – вылетел из машины заслуженный артист Иркутского драматического Дубаков. – А батя где? – Обнимался он всегда по-медвежьи – крепко и широко.

– Здравствуйте, Николай Васильевич! – с трудом освободился из цепкого капкана Птахин. – Путешествует батя. На Востоке сейчас.

Машину заглушили, и Мишка вдруг услышал музыку. Что-то старинное играло, да еще с каким-то скрипом, словно из коллекции старых отцовских пластинок.

Оказалось, и в самом деле патефон и те самые пластинки.

– А ты как думал! – радостно крикнул художник Осипов, выбираясь с заднего сиденья. Поющий ящичек он оставил внутри салона. – В пятидесятых с патефонами даже по улицам гуляли! Сумки специальные для пластинок шили. Знаешь, сколько таких меломанов по городу ходило!

Все забрались в машину.

Мотор прогрохотал серию рулад, заглушая голос патефона, и понесся в сторону театра.

Утром на дядькином «пароходе» Мишка ел яичницу и пялился в иллюминатор.

Слева по борту тянулся такой разный берег Байкала. Чайки кружили в кильватере и, делая вид, будто высматривают что-то важное, ожидали подачки. Покачивала полуметровая волна.

Ходу до Ольхона – одиннадцать часов, там ночлег. Утром – выход на Рытый, дальше действовать по обстановке.

Пришла мысль, что надо бы на Ольхоне взять с собой пару человек из рыбнадзорской братии – мало ли что.

Хотел сказать дядьке, но не успел – уснул, убаюканный мерным покачиванием «морского охотника», прямо на диване кают-компании.

Кирпичная пятиэтажка с Семенычем и практикантками на балконе во сне появилась неожиданно.

«Значит, так надо!» – решил Птахин, направляясь к Семенычу, пускающему дым из окна.

Однако, как ни старался он идти быстро, хрущевка не приближалась.

Добавил скорости. Из-под ног с воркованьем и свистом выпархивали голуби и перепелки.

Бесполезно! Все оставалось на своих местах.

Пробовал лететь, помахивая локтями, но дом все равно отдалялся.

Семеныч по-прежнему разглядывал фиолетовый горизонт, практикантки, как всегда, махали руками с балкона. Управлять сном сегодня не получалось, и вскоре Птахин провалился в темное забытье без картинок.

Сны и начало охоты

Лежку Юрка сделал подальше от воды. Журчание и бульканье между странных камней казалось слишком сильным.

Необычный окрас валунов бросался в глаза, но, когда бежал вверх по речке, приглядываться времени не было. Иной раз мерещились какие-то рисунки, но, скорей всего, они были естественного происхождения. Хотя странно себя здесь Юрка чувствовал, очень странно.

Такое с ним впервые. Обычно он в лесу как у себя дома, а тут словно в гости пришел. Вот тебе и Рытый. Выходит, истории не на пустом месте родились.

Один-единственный раз он ощутил подобное, когда заблудился в лесу в тринадцать лет, будучи в гостях у родни из Малой Голоустной. За грибами решил сбегать, да так до сумерек и проходил. Когда стемнело, на сосну забрался и только с высоты огни домов увидал, а возвращаясь, забрел прямо на поселковое кладбище.

Там-то и стало жутко. Детские страшилки вспомнились: про мумию, черную руку, а еще про «отдай мое сердце».

Напугался, конечно, но бежать и безумно орать не стал – удержался. Помнил из тех же сказок, что лишь смелые выживают. Так с трясущимися поджилками и шел между могилками.

Со стороны глянуть – спокойно шагал, а если при свете дня кто Юркину физиономию увидел бы, так и сам бы помер – белый как мел, чистый покойник!

Дома румянец появился, только когда чаю с малиной попил.

Улыбнулся воспоминаниям и, повернувшись на бок, прикрыл глаза. К журчанию и вздохам реки он уже привык и новый звук наверняка не пропустит.

Спустя какое-то время усталость взяла свое, и Юрка стал дремать.

Чтобы окончательно не заснуть, он улегся хитро: перед провалом в сон рука падает с туловища – и он просыпается.

Хороший навык. Тело отдыхает, прикемариваешь, но тем не менее продолжаешь слушать окружающее пространство…

Зашумели вершины деревьев. Это ветерок-бродяга несется на свободу, к байкальским просторам.

И нет ему дела до гостя незваного – дальше, к выходу из долины, летит… А там еще идут трое, вверх шагают по речке. Устали, особенно один сильно замаялся, даром что большой.