Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Ей отворили воротца, сплошь забитые снегом. Она пролезла. Древняя старуха в ватном бесцветном шугае сидела перед Улькой у стола, на столе в медном шандале горела свеча, ее пламя шарахалось на стороны и от тихих слов старухи, и от слов Ульки, дышащей холодом улицы. – Надо чего чернице-вдовице? – Напой меня, бабка, зельем, таким, чтоб плода не было… – Блуд свершился давно ли? – Сей ночью! – Ой, ты! Ой, ты! Пошто тебе зелье? Дитё – радость! Дитё – свет месяца… малое дите! Большое дитё – свет солнышка! Оно играет, за груди имает! Оно целуется, милуется… Душа, глядючи, у матери радуется… а слова заговорит – адамантом дарит! Ой, ты! – Пой меня всякой отравой – сызнесу, а младень будет – решусь жизни! Старуха, качая седыми космами, сходила в малую камору, принесла в деревянной чашке, до краев наполненной, черного питья. – Пей, безжалостная! Улька, откинув монашеский куколь озябшими руками, жадно схватила чашку и в три глотка выпила. – Еще бы выпить, бабка? – Еще изопьешь – кровями изойдешь! Из своего черного одеяния Улька достала алтын серебряный. – Бери! Верное ли твое питье? – Верно, черница-вдовица! Иди, почивай спокойно, жди кровей… Коли много будет крови, приходи – уйму! Улька ушла. Той же изогнутой, заваленной снегом улочкой брела черноризница, брела к пустырям на окраинах Москвы, – нередко пустыри заселял какой-нибудь боярский захребетник. Большой клок насельник обносил тыном, в тыне ворота во двор, посреди двора строил избенку, иногда и часовню имени своего святого, а свободное место во дворе сдавал ремесленникам и другим таким же боярским страдникам, как и сам. В такие дворы любили селиться те, которые исповедовали Аввакумово двоеперстие. Они селились на заднем дворе ближе к тыну. В тыне делали лазы на случай обыска да, кроме того, если место было сухое, строили часовню и без попа пели и обедню и вечерню у себя, не ходя в церковь, а в часовнях таких рыли подполье, и проходы подземные, и тайники. Улька пришла к себе. Пять стариц перед налоем, с зажженными свечами толковали раскрытый лицевой Апокалипсис. Четверо, крестясь, слушали, старшая поучала: – Зрите ли, сестры, змия о седми главах? – Зрим, зрим! – Толкуй нам, сестра Соломония, а мы слышим и зрим! – Змия сего напояют из чаши праведники в светлых одеждах… – А што сие знаменует? – Зрите дале, сестры: на змие в багрянице, в златой короне, восседает жена пияна кровями праведников, и жена та – вавилонская блудница! – Господи Сусе! – Чти нам, сестра Соломония, что речено про блудницу в святой книге? Старшая старица громко прочла: – «И видех жену пиану кровьми святых и кровьми свидетелей Иисусовых… и дивихся, видев ее, дивом великим вси…» Сказую вам, сестры, блудница пьяна кровьми святых. Это никонианская церковь! Кто убивает праведников, учеников Аввакума и страстотерпца Павла Коломенского? Кто гонит в Даурию дикую нашего сподвижника отца Аввакума, коего призвали, штоб устрашить и покорить, а не покорился им, и ныне по цареву повелению закован в чепи и удален на Воробьевы горы? – Горе нам, горе оле, оле, бедным! Улька, войдя, скинула верхнюю одежду, развязала тесемки кожаных улядей, сбросила их под лавку и легла у коника, близ дверей. – Где была и грешна ли, сестра? – Грешна, сестры, много, много грешна я… – Истязуй себя! – Изгони беса! – Нет, сестры, не спасет истязание… видела его и не могу не видеть! – Забудь его, искусителя! Бес, он сам бес, али не ведаешь? – Не ведаю, сестры! Если изгоню его из моих очей, тогда и света мне не надо зреть! – Чти молитву, чти молитву! Старицы, покинув налой и книгу, обступили Ульку. Она говорила, как в бреду: – Сестры, мир без него – вечная ночь… в этой ночи только он, соблазнитель мой, светел, как ангел… – Плюнь! Сатана, сатана! – Нет его, и все для глаз моих тьма! – Чти молитву. – Пусть так – она спит и… бредит… – Несите Аввакумову ряску, накроем, спасет… Старицы принесли из прируба черное, накрыли Ульку с головой. 7. Брат
У ворот родного дома Сенька понял, почему Улька хотела переждать до утра: ворота были переделаны и не как у отца Лазаря – не запирались всю ночь, – новые ворота были заперты. Только на рассвете старик дворник их растворил. Ночью стучать в ворота и говорить с караулом решеточных Сеньке было опасно. Войдя во двор, он приказал старику: – Пожду, а ты скажи хозяину: Семен-де, Лазаря Палыча сын, пришел. Дворник спешно вернулся, провел Сеньку и отворил ему дверь в повалушу. Высокую поднял в свое время повалушу Лазарь Палыч и горницы возвел большие: «Хочу, чтоб в моих покоях было просторнее, чем в боярских!» При свете зимнего утра и при свечах, горевших в шандалах на столе, в большом углу, Сенька, стоя в дверях, увидал человека, по воспоминаниям прежних лет мало похожего на брата Петруху. Среди повалуши стоял человек смелого вида, чванливый, так показалось ему, но с веселыми глазами, а платьем боярским напоминал жильца, только что приехавшего на государеву службу и еще не успевшего обноситься. На молодце кафтан мясного цвета стрелецкого покроя, но отороченный по вороту и подолу бобром. Шапка – околыш куний – шлык большой малиновый, скошен ради ухарского вида на правый бок. По кафтану камкосиный [265] кушак с кистями из золотых тряпок [266], ворворки на кафтане и поперечные нашивки – тянутого серебра. Только по концам буйно вьющихся русых кудрей Сенька, признал свою породу. На шапке брата, повыше куньей оторочки, знак стремянного полка – крупная золоченая звезда-бляха. У брата борода не длинная, русая, окладистая. – Эк тебя, молодшего сына Лазаря, в костях подняло! Широк и велик. – Петруха сказал это со смехом, не двигаясь с места. Сенька все еще стоял в дверях, пригнув вперед голову. – Чего гнешься? Припри дверь да обнимемся! Родня ведь! Не оглядываясь, Сенька нащупал скобу, запер дверь и шагнул к брату. Они крепко обнялись. – Митревна! – крикнул Петруха. – Неси браги: гость у нас! У меня же день сей просторной. Из прируба повалуши вышла опрятно одетая пожилая женщина, принесла на стол малый жбан и два оловянных ковша, потом торопливо пошла в прируб, вернулась к столу с точеным деревянным блюдом, на блюде – жареная рыба, хлеб и нож. Поклонилась, сказала негромко: |