Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Ой, спасибо! – сказала она слабо, чуть слышно, и еще: – Говорила не раз боярину: «Нипошто держишь такую дворню… нище? Томишь людей…» Да разве он думает о людях? И не он один таков. Иди – мне же спать. Сенька вышел. Улька давно ушла к себе. Дурка-сватья проводила его до двери, и они, молча поклонившись, расстались. Сеньке было грустно. «Давно ли, – думал он, – была красна лицом и телом… Эх, ну же!» Он зашагал по улице, она мутно желтела снегом, чуть искрясь от блеска большой хвостатой звезды, вместо месяца звезда стояла высоко в небе, и свет от нее был недвижимый, ровный, как от невидимой свечи, завешенной тонкой прозрачной тканью. Была уж отдача дневных часов [277], звонили к вечерне. Боярин Никита Зюзин кончил сидеть в Судном приказе, сторож зажег перед образами лампаду. Боярин перекрестился, не глядя на казенный, с облупленными красками образ, держа шапку и трость в левой руке. Выходя из своей в дьячью палату, шапку надел и трость взял в руку крепко. Нахмурив лохматые брови, оглядывался на писцов. Подьячие еще сидели за длинным приказным столом, иные чинили перья, а кто подливал чернил из общей бутыли в поясную чернильницу, иной с деловым видом глядел в замаранный черновой столбец и ковырял пальцем в бороде. Все еще косясь по сторонам, боярин проходил палатой медленно. С конца стола встал один подьячий, поклонился боярину и, бойко ковыляя на кривых ногах, отворил дверь в сени. Не глядя на отворившего дверь, Зюзин спросил: – Был ли без меня кто в приказе? Косолапый, проковыляв по сеням, отворил с треском дверь на крыльцо, ответил: – Дьяк государев Алмаз Иванов был, боярин. – Нехорошо… Алмаз Иванов? А я и не был… Нехорошо! – Того-сего… я ему молыл: боярин замешкался, дома у него боярыня недужит… так-то… – Сказал ладно. Что же думной дьяк говорил? – Того… што ему говорить? Жаль-де, не застал Никиты Алексеича, дело есть… Так-то… – Ты, Тереха, ведаешь, какое у дьяка до меня дело? – Нам и нельзя того ведать, боярин, да ведаю… того… – Говори. – Не смею, того-сего, о том деле молыть: нам, малым людишкам, за то батоги бывают. – О государе, я чай? – Того-сего, о государе-царе, боярин! – Все мы тут люди служилые, не поклепцы на друга. Говори, Тереха! Боярин на крыльце за дверью приостановился, подьячий стоял, просунув лохматую голову в приотворенную дверь. – А сказывал дьяк, сходя тутотка с крыльца, боярину Троекурову – той боярин его у крыльца ждал – што-де государь крепко патриярха Воскресенского сожалеет… к нему-де от патриярха Ерусалимского, Нектария, письмо о Никоне есть, – просит простить… Государь Никона восхвалял, а Аввакумку ямой грозил… был-де гневен на раскольников… так-то… – Ты явно такое слышал? – Явно, боярин… так-то… – Вести эти и я слышал не раз. О Нектарии слышу впервые. А ты, Тереха, молчи и смотри – ни слова про то. – Молчу, боярин… так-то… – Подьячий запер двери, идя, сказал тихо: – Сам, как Тараруй Хованский, многоязычен, меня же просит молчать… так-то… Звон колокольный, звездное небо, и среди звезд звезда хвостатая, бледная, немного изжелта, и светит мало. – К радости нашей эта звезда. Эх, попировать бы по-старому! Снег мягкий, не тронутый ростепелью, легко запятнанный шагами людей. Широкой грудью вдохнул в себя боярин холодный, благодатный воздух и почувствовал, как он напоил его будто ключевой водой, и было такое особенно приятно после вонючего и спертого духа Приказной палаты. «Малка извелась. Ништо – коли чуть протянет, помрет – возьму другую жену… да воли ей такой не дам, какую Малке дал, – думал боярин, медленно идя к Никольскому крестцу. – Эх, Господи! Коли удастся друга вернуть, сослужим тебе молебен! Вернуть его да посадить с прежней честью в патриарших ризах! И ведь иные бояре то же, что и я, мыслят…» – А это кто? Он? Он! Боярин глубже надвинул на голову высокую бобровую шапку и крепче зажал в правой руке дубовую трость. Навстречу к Троицким воротам шел Сенька. Сенька хотел обойти боярина, свернул было в сторону. – Эй ты, холоп! У меня был? – Я стрелец, а не холоп! – Ты не вирай, черт! У меня был? – Хотя бы и у тебя… чего кобелем борзым глядишь? Любить у тебя некого… – Не погань моего крыльца! – Боярин, подняв трость, кинулся на Сеньку. Сенька, с виду неповоротливый, взмахнул саблей. Трость боярина переломилась, он бросил ее и, сверкая глазами, отступил. – Кабы оружный ты был да в броне, нарубил бы из тебя мяса! – крикнул Сенька. – Гилевщик окаянной! – заорал боярин, скрипя зубами, и отступил на дорогу. – Ужо в Земском приказе поглядим, кто ты. Сыщем! Не был ли в Медном бунте? У Сеньки коротко мелькнуло в голове: «Изрублю дьявола!» Но он сдержался, пошел дальше. – Не тамашись, боярин! Спит она… – сказала у дверей дурка-сватья. – Шишей всяких водишь в дом! Блудня-а… Боярин, размахнувшись, хотел дать тумака шутихе. Она присела, удар не тронул ее. Боярин пнул дверь, дверь с треском распахнулась. В желтом полумраке, в углу под образами с зажженными лампадками, на кровати зашевелилась больная, закашлялась, а когда боярин подошел близко, сказала: – Чего ты, Никита, как на базар едешь? – Зачем здесь был твой приголубник? Дурка-сватья заперла распахнутую дверь, проскользнула мимо боярина в угол, за кровать. Боярыня молчала, закрыв глаза. Боярин снова крикнул: – Пошто был здесь этот выжлец?! – Сам ты выжлец… Выискиваешь, следишь. Он – хороший, добрый. – Я этого доброго твоего поймал, сдал в Разбойный приказ! Он – гилевщик, хотя и ряжен стрельцом. – Стыда у тебя нет! Пошто пугаешь меня? – У тебя велик стыд? Не сегодня-завтра помрешь, а приголубников в дом кличешь! – Я не хочу умирать! – Помрешь! Поеду вот к иеромонаху Александру, попрошу тебя особоровать. – Уйди, медвежий оборотень! – Не топырься, Малка! Помирай, грехов меньше… Смерть – она лучше всяких приголубников голубит. На живу руку – раз! – и глядишь, человек в колоде… а там земля – бух, бух! Хе, хе-е! – Уйди-и… – Я уйду скоро! Теперь же миримся. Хочу говорить с тобой о деле. – Боярин, придвинув скамью, сел. – Эх, Малка, Меланья! Жалко мне тебя… – Уйди! Ведаю твою жалость. – Ну, уймись! Будем говорить. Хочу, вишь ты, Никона звать… писать ему письмо. |