Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Так рассказала дурка-сватьюшка, потрогала на лице бородавки и, вздохнув, прибавила: – И нету ныне Царя-града и церкви, о коей ты, голубица, печалуешься, нету же… – Все есть! – сказала боярыня. – Только нынче там турчин живет… народ греческий покорился ему. Не мое то дело, а не так давно слышала, как бояре говорили: «Турчин идет воевать польскую Украину!» – И Царь-град есте? – И Царь-град цел, и церковь стоит, только в ней все турское устроено. Кощуны те твои от раскольщиков, они давно плачут, что Византия умерла, и старые люди до них говорили: «Веры нету… утоплено все в море за грехи греков, они-де султану предались… веру казили»… А Феодору до раскольщиков иные церковники еретицей чтили. Сватья завозилась на месте – она вспомнила и забоялась своей затеи. К ней захаживала Улька. От Ульки она узнала о Сеньке и решила привести его: авось-де, увидит любимого, обрадуется, поздоровеет? Любя боярыню, старая дурка теряла голову: одна у ней боярыня Малка, – иных искать негде… – Ты чего там возишься, сватья? – Вожусь, вишь, боярыня, худые ноги не держат! Ставала да упала, а упала – села: в голову лезет такое, и сказать трушу. – Не трусь! Своя ты мне. – Лекаря привела, того и трушу. Ростом молодец, а видом стрелец. Сыщет за мной боярин, узнает – убьет! – Чего боишься? Боярин в приказе сидит. Ежели тот стрелец лекарь, – веди! Знахарок звали, – не помогли. Может, он излечит меня. – Так они – с черницей, коя вхожа к нам, ту близко! – Зови. Сватьюшка, звеня бубенчиками колпака, спешно ушла и скоро вернулась. Вошел Сенька. Боярыня приподнялась на подушках, долго рассматривала у порога ставшего Сеньку, потом с хрипотой в голосе закричала, сколь хватило сил: – Сватья, ты – злодейка! Шутиха подбежала к кровати поддержать боярыню, – больная опускалась на подушки. Тяжело дышала, глядела прямо в потолок и, видимо, думала… Потом сказала чуть слышно: – Выведи, – пусть ждет, позову. – Жди! – сказала шутиха, выводя Сеньку за дверь. – Ладил ей два слова сказать… – Сколь надо, скажешь, жди. – Где же ты, неумная? – Тут, боярыня! Тут, голубица! – Дай вина испить! – Не указано лекарем вино давать. – Велю – дай! Сватья, сыскав бутыль, налила в чашу романеи. – Держи, изолью! – Дурка, поднеся чашу, поддерживала голову боярыне. – Коли на грех навела, помоги одеться. И дивно было шутихе: боярыня села на кровати, спустила ноги: – Дай куньи ногавицы! Шутиха бойко, радуясь про себя, надела на ноги боярыне куньи сапожки. – Рубаху дай шелковую… шелковый сарафан, кой легше, – вон тот. Кику не надо, – дай повойник: он узкий, а волосы подберет. Натри шею помадой… руки, руки… Ой, кости одни! Натри их помадой. Когда боярыня встала на ноги, то еще указала: – Побели лицо. Губы подкрась. – Все знаю, голубица скорбная! Сделаю… И боярыня имела подобие, смутно напоминающее прежний вид. – Я сяду, а ты веди его и сама уйди! Сеньку пропустили. Он подошел. А так как боярыня сидела на низком мягком кресле, он же стоял над ней, то, поддерживая саблю, встал перед ней на одно колено. – Боярыня! – Да… да… Семен! Вот я какая, но ужо стану на ноги… и тело мое не будет опрахтелое, и тебя я снова познаю. Сенька покачал головой молча. – Ты думаешь – я умру? – прошептала она. Сенька смотрел на ее иссохшие колени, охваченные тонким шелком, на впалую грудь… на жилу, которая билась часто-часто на шее былой красавицы. Он молчал. Сватья-дурка, впуская его, настрого наказала: «Боярыне о смерти не говорить! Скажешь такое, падет и будет биться – слова не молыт». Боярыня часто и тяжело дышала. Спросила: – Чего молчишь? Ты не веришь, что я восстану? – Верю. – Ох, где мои волосы? Искрами горели они, а нынче их болезнь съела. Где моя грудь? Руки – разве они те, кои рылись в твоих кудрях? – И я уже не тот, боярыня! Не тоскуй даром. – Я поправлюсь – будешь ли любить меня? – Буду крепко любить! – Сенька чувствовал, что надо утешить ее. – Ой, спасибо! Ой, милый ты мой, ты постарел мало… ты не тот… И пошто пришел глянуть на скорбную твою любовь? Улька не знала, что Сенька любил когда-то боярыню, а дурка-сватьюшка ей того не говорила и звала Сеньку: – Може, она при конце живота? От виду сильных людей больным легчит. Сенька, перед тем как идти к боярыне, зашел на ее двор. Нищие люди, крепостные, обступили Сеньку: – Пойдешь к боярыне, служилой, попроси за нас! – Не одевают… не кормят… отощали! При конце живота многие бояра людей отписывают монастырям, нас же проси на волю спустить. Може, и боярыне оттого полегчает. – Молчишь? – шептала Сеньке боярыня. – Молчи… Мне с тобой радошно. – Молчу, боярыня. Люблю тебя, думаю свое. – Что же ты думаешь… помру? – Нет, не помрешь, а все же ради правды тебе надо быть доброй. – Я не зла. – Знаю, с добрыми ты добрая. Вот глядел я твою дворню и видел неправду: пошто твой боярин держит такую дворню? Не одевает ее, не кормит, и копится оттого воровство и, худо сказать, что убойство. – То правда, милый. А как поправить? – Отпустить голодных людей на волю, хлеб найдут работой. – Ой, Сенюшка! Правда! А я и не подумала… Завтра же позову из Холопьего приказу подьячего, велю отпускную им написать. – Великое спасибо за голодных людей! Я сам к тебе приду на днях и отпускную напишу, а ты подпись дай. – Дам, милый, дам! Приходи, ждать буду. Боярыня положила ему, склонившемуся близко, на плечи тонкие руки. Она плакала, и голова ее упала. – Не плачь, боярыня! Пошто слезы? – Ой, слезы мои от радости, что довелось видеть тебя, жива и цела… и все то вспомнила, как был приголубником моим… все, все… И еще плачу оттого, что близко ты, а нету силы обнять тебя. – Ништо… поправишься… Поправишься, верю я! – Теперь, милый, подыми… сведи на постелю… в глазах тускло. Сенька встал, бережно подсунул руки, снес больную, как пушинку, откинув одеяло, положил и прикрыл ее голубым шелком. Когда он укладывал ее, она поцеловала его в щеку. |