Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Патриарх, нахмурясь, слушал, потом большой рукой погладил на груди панагию с диамантами, расправил черную пышную бороду, сурово спросил: – Ведомо ли вам, старцы, про «Номоканон [41]» государев? И ежели ведомо, то в нем есть статья: «Поп, кой клятвенно поцелует крест святой, отрешается от службы в храме!» Так еще вопрошу – ведомо ли вам про то? Игумен Дионисий смущенно ответил: – Хотя и не указано нам ведать того, но ведомо, великий господин патриарх! Сбрусил тебе старец Илья и иные с ним… – Так вот, чтоб вы впредь не брусили… – Никон слегка сдвинул налегший на глаза крылами золотого херувима белый клобук. – Хочу видеть того Тимошкина послушника, как сами вы говорите, он малоумок, и суды ваши мне ведомы, давно ли писал я вам об иконнике, коего в тюрьму кинули за то, что с крестьяны вашими пить вина не захотел, крестьяне его избили, а вы еще и заковали… Ведите сюда малоумка. – Как его вести, господине, – в кайдалах или расковать? – Ведите каков есть! Сами идите в собор, учредите службу, опрошу парня, буду к пению. Архимандрит Дионисий и прежний, Филофей, радуясь, что гроза миновала, пошли в собор, велели продолжать звон, начатый встречей патриарха и остановленный, когда он воссел в палате да заговорил. – Уст парнишка не разомкнет, – проворчал Филофей, – дела монастырские святейшему не все ведомы. – Анкудимко довел! В пожар видали его у квасоваренной башни! – сказал старец Илья. – Анкудимко – пес! Он все пронюхал, – прибавил Дионисий. Сеньку в оковах в палату привели стрельцы, один шепнул ему: – Поклонись, дурак, патриарху! Сенька, громыхая кандалами, поклонился Никону земно, когда разогнулся, взглянул и подумал: «Будто сам царь!» Таких попов Сенька не видал, видал иных, что приходили к матушке Секлетее тайно – лохматые и ругатели, если спрашивали о чем, то матушка велела им говорить правду, не таясь. «Этому надо тоже все сказать! – решил Сенька. – Вишь, сам – патриарх!» Патриарх, взмахнув рукой, откинул на клобук крылья херувима и самый клобук сдвинул далеко на затылок, колюче глядя карими глазами в лицо колодника, проговорил жестко: – Сказывай, чернец, как на духу, без утайки – каким воровством грешен? Сенька глядел смело, хотя и был пуган огнем, приведен к пытке и изнурен тюрьмой: – За собой, великий господин, не ведаю воровства. Мой грех лишь в том, что как послушник исполнял волю отца Таисия… – Тимошки, не Таисия! Монах, кинувший чернецкие одежды, не отец, а расстрига и бродяга. – Тимошка, великий патриарх, был мне едино что отец. Он меня обучил грамоте, от него я познал много, чел книги и радость себе в том великую нашел… Ему я не мог ни в чем отказать… – Образ чудотворный владычицын с ним подымал ли? Дробницы золотые и цату богородичну не срывал ли с ним? – То дело одного Тимошки, но ежели б позвал, то власть надо мной имел он великую, пошел бы с ним! – Ты о сем ведал? – Не таю, великий господине, – все ведал! – Властям монастырским не довел пошто? – Нет, не довел! – А потому святотатство твое таково же, как и самого еретика Тимошки… это первое воровство, за него пытка и смерть! Второе твое воровство… – Никон понизил голос, от того он стал у него зловещим. – Прежнего строителя старца Нифонта могилу вы с Тимошкой разрыли и пошто разрыли? – Истинно, великий патриарх! Оное было так – взбудил меня Тимошка в ночь… со сна я худо помнил, куда иду… Привел он и указал вход под собор… я не пытал его, пошто идем – сам Тимошка мне по пути сказал: «Клобук-де на нем с деньгами, в том клобуке и зарыт старец!» – Старец бессребреник был, постник великий, что ж вы обрели в том гробу? – Во гробу том, великий патриарх, нашли мы многое множество червя… лика, главы Нифонтовой от червя мы узреть не могли… от смрада и червя Тимошка задрожал весь, указал мне плиту заронить, кою я поднял… сам он малосилой, и ему бы той плиты не сдвинуть. Ставшее грозным лицо патриарха в густой бороде шевельнулось улыбкой, глаза засветились добрее, он подумал: «Нифонта ставили в поучение – бессребреник, постник!» Подумав, переспросил Сеньку: – Не лжешь ты, будто черви одолели гроб того праведника? – Ни единым словом не лгу, великий господин святейший! Тьма-тем черви и дух смердящий. Никон громко вздохнул, сказал тем, кто был в палате: – Идите на молитву! – Обернулся к своему келейнику: – Ты, Иване, тоже! Дай посох, иди. Иван Шушерин патриарший передал посох, Никон принял и глазами проводил всех уходящих. Когда за последним дверь палаты закрылась, сказал: – Детина! Стань ближе ко мне. Сенька торопливо шагнул к креслу патриарха, споткнулся о кандалы, они волоклись со звоном, тогда он нагнулся, руки были скованы спереди, разжал кольца кандалов и, свободный от железа, подошел. Никон удивленно спросил: – Ты всегда так гнешь железо? – Кое не гнется – ломаю. – Пошто не ушел из тюрьмы? – Я старцев не боюсь – то разве надо было? – Смерти боишься? – Ужели то страшно, великий патриарх? – Умрети младым много страшно! Помысли – ссекут голову, кинут в яму, в остатке черви съедят, как Нифонта, коего колоду зрел ты! – Пошто, великий господине, черви, може, псы, – а я, ежели главы нет, и ведать того не буду! – Пытки боишься? – Пугали меня старцы огнем и дыбой, но не боюсь. – Худо пугали – палач нажгет клещи, вретище с тебя сорвут и за бок калеными щипцами? Кровь, смрад, боль непереносимая. – Того не ведаю, а вот когда я недоростком был – в тую пору не единожды зубами мерзлое гвоздье гнул, так от того дела за ухами скомнуло, потом ништо… – Ништо? – Ни… как подрос, забредал в конюшню с каурым баловать… конь был четрилеток, так я… надо ли сказывать? Никон, опустив голову, думал, и вспомнилось ему его детство, как сам он бился на кулачки лучше всех, а подрос, то укрощал диких лошадей, вязал их, валил с ног. – Чего умолк? – Да надо ли такое сказывать? – Все говори. – Так я, великий господин святейший патриарх, каурого за хвост, а он лягаться… как лягнет – я ногу ево уловлю, и не может лягнуть… Тяну за хвост одной рукой, другой ногу зажму, он ногу из руки дерет и до крови подковой надирал… мало-таки больно было… Да еще крыс, святейший патриарх, гораздо боюсь! |