Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Сенька спросил: – Вы много озлились, что убил ваших товарищей? – Нет… чего злиться? Ежедень почти убьют кого. Шапки да уляди сняли с них, а кафтаны вотола не жаль. Васку жалко-таки – исаул наш был. – Сами знаете – убил неволей. – Знаем! Ватаман бы не простил, да вишь ты какой… Так прошли еще два дня: так же на ночлеге рубили нудью, спали тепло и мягко, раздевшись и разувшись, говорили мало, только Сенька спросил: – Топоры в лесу оставляете, когда в город идете? – А пошто? Мы на торгу ходим, ищем плотничать, как без топоров? Осторожно обходили все селения и особенно ямские дворы – так пришли в Ярославль. Прощаясь, сказали Сеньке: – Берегись войводу-наместника! Наших он четырех повесил. Видя вдали белую стену и башни, разрушенные временем, по сгорку над Волгой, Сенька и Улька подходили к городу. По льду реки вились тропы, видимо, из заволжской Тверицкой слободы. В разных местах тропы прерывались широкими голубыми полыньями. От талого льда с Волги несло сырым холодком вместе с запахом смолы и дыма костров. Внизу, у берега, чинились ладьи и насады, шуршали пилы, постукивали топоры, вколачивая гвозди кованые, над пятнами бледных огней чернели котелки с варевом. Сенька думал: «Ладно, что в лесу не скоро тает… утопли бы в болотах». Он ежился и продолжал думать: «В лесу теплее много – ветер идет поверху, а здесь низом продувает…» Везде таяло, ручейки с возвышений стремились к Волге. В воротах развалившейся башни хлестал целый ручей, его пришлось перебрести. За стеной по гнилому мосту осторожно перешли сухой ров. На площади, куда пришли они, лежали мокрые проталины. У церкви Ильи-пророка, разукрашенной красками и позолотой, с карнизов и подоконников стаял весь снег. Церковь была обставлена ларями, больше деревянными, но были и каменные амбары – для купцов. Огорожена церковь крашенной в цвет медянки деревянной, долбленой, с поперечинами решеткой. За церковью, в глубине двора, поповские и иного чина служителей избы, избушки, погребы, мыльны. От площади зад двора отгорожен высоким тыном. Крыльца, крылечки, сходни и двери пятнали зад двора. Сенька, войдя за решетку церкви, сказал: – Дяди твоего камору, Уля, в день тут не сыскать! – Ой, ты! Да вон стоит, по бороде на отца схожий! У дверей одной клетушки стоял старик в трепаной скуфье, в старой ряске. Сенька сел у церкви на скамью: – Пожду, а ты поди спроси. Улька побрела по блеклой зелени двора, обходя лужи. Подошла. Старик из-под руки глядел на солнце, ворчал: – А не пора ли тебе, Микита, к вечерне вдарить? – Оглянулся на Ульку. Она, кланяясь, сказала: – Уж не Никита ли? А коли Никита, то здоров ли? Поклон несу с Москвы, от бати. – Был здоров – пас коров! Стал худ молодец – пасет и овец. Чего те, девка? Армяк на Ульке был распахнут, шугай тоже. Она широко раздвинула ворот рубахи, выволокла на черном шнурке крест, показала. Старик проворчал: – Знаю, по шерсти вижу. Ай ты будешь племяшкой звонцу? – Кланяюсь да приюта ищу в городе. – Запахнись – грех! По лицу чаял – девка, а груди спадать стали – знать, баба. И мужик, с сумой на горбах, у церкви – тот хто тебе? – Муж, Григорий имя. – Кваском угощу. Пива сваришь – пить буду… Живи, а мужу места нету. – Пошто, дядюшко, неласковой до него? – У тебя знак есть! Чужих не держу за то, што двор – церковной: сани поповы, оглобли дьяковы, хомут не свой. Таже воеводой настрого заказано церковникам на дворы принимать. Много, вишь, народу от помещиков бежит. Скоро Волга черева шевельнет, а с Волги завсегда слухи лихие, разбойные. – Куда ему деться? И мы голодны… – Ты ночуй, а хошь – живи, ему не дально место к рубленому городу, с полверсты харчевой двор. Там есть, чего хочешь: меду и водки, блинов ай пряженины бараньей, у звонца едина вошь у крыльца, все и мясо тут. – Ты не уйди! Я ему скажу. – Пожду, время есть. – Скажи еще, где ему спать? – На харчевом угостит дворника – клетушку даст! Сенька выслушал от Ульки о харчевом дворе, сказал, передавая ей суму и мешок с сухарями, топор: – Дай старику рубль! Вот деньги. Пускай сыщет для меня рясу да скуфью. – Я назвала ему тебя Григорием – знай! – Иди, Уляха! Сенька видел, как, получив деньги, пономарь юрко сунулся вперед Ульки в ближний сарайчик. Скоро оба они вышли на двор, потом, мало поговорив старику, Улька пришла к Сеньке, принесла старую рясу и скуфью держаную. Еще из полы рясы достала спрятанные портянки. – Смени онучи – поди намокли? Сенька молча переобулся, надел рясу. Она едва доходила ему до колен, в плечах по швам трещала, скуфья тоже была тесна. – Обтянуло всего – узко! – сказала Улька. – Ништо, покроемся. На рясу Сенька накинул свой черный армяк, мало порванный в дороге. – Суму, Уляха, береги. Кафтан, шапку украдут ежели, то не беда! Сюда приду завтра, как солнце встанет, увидишь здесь. Он обнял ее и ушел, а Улька стояла, глядела вслед ему и думала: «Опасно в чужом месте. Люди хитрые…» Посреди двора, огороженного старым тыном, татарин в пестрой, шитой из лоскутков сукна, тюбетейке продавал бабам платки: – Акча барбыс? [296] Купым, женки! – Да покупать-то у тебя, поганого, не дешево! – Акча бар! Пошем не дошево? – Барбыскай, сколь надо да уступай! – Плат алтына не стоит, а ты три ломишь! – Една – худ, три – харош! Сенька мимоходом послушал, прошел к крыльцу шумной избы с перерубами. У крыльца стоял мужик в сером длиннополом кафтане, подпоясанный вместо кушака обрывком веревки, на волосатой голове валяная шляпа-грешневик [297]. Шляпа – серая, выцветшая, но по тулье голубела широкая лента. Мужик, расправляя русую бороду и ковыряя в ней пальцами левой руки, сонно покрикивал извозчикам, ставившим у колод лошадей: – Становь в рядь, вдоль тына! – Знаем! – Отдали, штоб твоя лошадь другу зубом не ела! – И то ведомо! – Кому поить надо, так в сараишке ведро! Напитаетца – ведро штоб на место становить! – И ведро и воду знаем, где брать! |