Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Стрелец, замкнув замок на кандалах, сказал Сеньке: – Пойдем туда, откеда взяли! Когда повели Сеньку, воевода приказал: – Скажите сторожу, чтоб новоявленного посадил к старцам в горницу! У моста через глубокий ров – а за ним двойной тын тюремного двора – Улька ждала Сеньку от воеводы. Она узнала, нищие сказали, что его провели стрельцы в приказную избу. В белесом сыром тумане, когда стрельцы подвели Сеньку к мосту, спросила служилых: – Можно ли ему, новому, еду с собой дать? – А вина, ножей и чего кроме еды нет? – Пошто, дядюшки! Едина лишь еда! – Тогда дай! Передавая Сеньке узелок, Улька шепнула: – Перстень где? – Все ошарпали! – громко сказал Сенька. – Эй, женка, уходи! Говорить сидельцу нельзя. Улька поклонилась стрельцу, ответила: – Буду заходить я, служилой: бельишко помыть на ём да еды принести. – Коли богорадной сторож [300] пустит, нам дела нет – ходи! Проводя Сеньку мостом и тюремным двором, стрельцы говорили: – Ты, новой, вишь, письменной? – Грамотной я. – Да… нам, робята, придетца его, грамотея-книгочея, водить к воеводе в дом! – Пошто? – Как пошто? Подьячие от его жесточи бегут, и веретенник [301] он многой. – Сатана он, не дай Бог ему в руки пасть! Сенька слушал молча. В тюрьме стояла вонь от потных тел, ног и испражнений. Сторож с копеечной восковой свечкой, тускло светившей, проводил Сеньку общей тюремной избой. На лавках спали, стонали во сне люди, с печи свешивались руки и ноги. У дверей и с полатей торчали головы сонных тюремных сидельцев. Сторож толкнул туда Сеньку, сказал: – Завтре к скамье прикую, ночь спи так! Сенька вошел. Здесь вонь тоже была, но меньше, чем в большой избе. В этой половине, видимо светлой, от сумрака синели оконца с решетками. Оконца – низко, над землей. Меж двух широких скамей – грязный, сколоченный из досок стол. На столе в черепке огарок сальной свечи. При тусклом огоньке над столом Сенька увидал две головы – седые, клочковатые, тряслись бороды, – старцы, видимо, спорили о чем-то, из-под бровей поблескивали глаза. Один старец не громко, но задорно говорил другому, перед которым на столе лежала рукописная книга, одна страница книги была чистая. Тут же стояла чернильница медная с ушами для ремешка и вапница. Разные вапы были разведены на обломках склянок. Этому, готовому писать в книге, кричал вполголоса другой старец, видимо решая старый спор: – Не божеское твое вранье надобно! Надобно крепить ту каменную кладу, коя зовется народ! Слабые камни, которые из нее выпали, прибрать, пообтесать и поставить в своды палат государства руського. Тот лишь камень, кой и доселе держал окна, своды и двери, только он крепок, с ним и на нем палаты простоят века! – Бруси знай! По-твоему, и Бога нет? – И нет! Все попы врут, а сказывают так: «Сидит Бог на ледяном татуре в облаках, с топором в руке, с вилами в другой, топором он сечет на куски грешников, да все лишь бедных, худых, а вилами кидает в огонь геенны…» – Лжешь, Лазарко! Такого бога мы не чтем и попов не чтем! У нас всяк лоб – поп, ежели чист телом да молится двумя персты, по-древлему. В сумраке Сенька, выдернув дужку толстого замка, снял с себя кандалы, беззвучно собрал цепь, сняв ее с рук, положил на земляной пол у дверей. Подошел к столу, недолго послушал старцев, потом сказал: – Ну-ка, старец, двинься! Голоден я, поем мало. – Двинусь с трудом: чепь ногу ест. – Кажи-ка! – Чого? – Цепь твою. – А во, гляди ладом, светить не могу. Сенька нагнулся, нащупал цепь, разжал одно звено и опустил цепь на пол. Старик задвигался, разминая ноги. – Вот те спасибо! За нуждой безбольно сброжу, а то волоки ее, окаянную. Другой тоже попросил: – Слободи, младень живой, меня тоже. Сенька поел, свернул узелок с едой и другого старца ноги избавил от железа. – Вот нам Бог Бову-королевича послал, – сказал один. Другой прибавил: – Ты, молочший, берегись! Воевода – сатана: силу ему не кажи, а то он тебя закует, што и не двинешь перстом. – И за нуждой под себя ходить зачнешь! Старики, кряхтя, встали, оба ушли в дальний угол, там в земляном полу была вырыта яма, а перед ней – жердь. Они присели над ямой и по-прежнему спорили о Боге, попах и народе. Один, зевая, почесываясь, лег на лавку к окну, где у него валялось какое-то тряпье. Он ворчал: – На новом-то месте, може, и сосну вскоре. Другой, обратясь к Сеньке, говорил: – Ложись, молочший, на лавку… Я же, помолясь Создателю, еще писать буду, доколе огарок светит. Без иконы старик, кланяясь земно, покрестился в угол и сел к столу, а Сенька, любопытствуя, подошел, стал сзади. На раскрытой чистой странице книги старец, посапывая носом, писал: «…ничтоже есть страсти Егову, насыти может… Растет бо в них страсть, устава не знает, но тогда станет, егда убиет имущего той же… якоже гордость источник злобы всякия есть. Сице и смиренномудрие, философии всякия начало, на покорных Бог ездит!» Сенька читал слово за словом писание старца и видел: на другой, чистой странице, сменив перо на кисть, старец бойко обвел контур человека. Правую руку изображенному выдвинул вперед, нарисовал к руке нечто похожее на свиток. Платье изображенного раскрасил киноварью, бороду тронул рыжим цветом, а над лбом сделал красный околыш шапки. Вместо шапки на голове человечка изобразил маленькую фигурку с венцом сияния у головы, в руке – книгу, похожую на скрижали, вверху бойко написал: «Так-то Бог на смиренных ездит!» Окончив рисунок, старец разогнулся, сказал Сеньке: – Вот учись, молочший! – Нечему… – ответил Сенька. – Поучаешь смирению, а тебя, смиренномудрого, воевода к скамье приковал и за нуждой в угол ладом не дает сходить. Непереносная вражда и злоба растут, множатся кругом, а ты покорность восхваляешь. – Ежели Господь не вызволит, против силы у убогого силы нет! – Ждать Бога – сгниешь заживо. На силу надо силу, на злобу – злобу пущую! – Ого, какой ты! Лазарке под стать. Ложись, завтра поговорим, да с утра кандалы надень – и нам и себе, штоб не знатко было сторожу. |