Онлайн книга «Гулящие люди»
|
Отступая из-за реки, стрельцы, кто успел, уехали на перенятых плотах, на берегу покинули четыре пушки. Боясь быть окруженным казаками и зная, что конные стрельцы – худые против казаков воины, воевода спешно отступил в степь, покинув на калмыцком берегу неуспевших переехать. Со стены города Разин велел дать сигнал трубой, чтоб казаки вернулись в Яик. На перенятых плотах разинцы перевезли сорок с лишком стрельцов. Пленные, сдав оружие, пристали к Разину. Четыре покинутые пушки также перевезли в Яик-городок. – Пуще хлеба арматы надобны, а хлопцев похороните на берегу Яика! Добро там, где лежат козацкие кости! – приказал Разин. Двенадцать человек Ермилкиных людей, убитых пулями стрельцов, похоронили на берегу реки. Воевода, отступая, ругал калмыков: – Сыроядцы поганые! Бой из-за них кинули… Изменники! В степи, видя, что нет погони, воевода Яков Безобразов велел раскинуть шатер, расставить обоз, кормить людей и лошадей, а также позвать к себе стрелецких голов. Собравшимся головам и сотникам воевода сказал, постукивая тростью в ковер шатра: – Худо, служилые! Калмыки не вышли на зов, и воры не отдали нам государев город. – Тяжко, боярин, брать город, пока в ем Стенька сидит! – Да как же так, служилые? – А так, боярин! Выждать надо – и город будет наш… Заговорил старый голова, упрямо хмуря седые клочки бровей: – Ведомо от лазутчиков, кои служат нам и им также, Разин уйдет в Кюльзюм, Яик без боя отворят. – Тогда и стрельцам не к кому бежать будет! – сказал стрелецкий сотник. – Ну, добро! Идите… – сказал воевода. Воевода Яков Безобразов ушел в Астрахань, там с воеводой астраханским Иваном князем Прозоровским они написали царю: «У Яика-городка на осаде побито людей: два сотника, пятнадцать стрельцов». – А не больше, боярин? – спросил Прозоровский. – Пусть и больше! Пишем, Иван Семеныч, пятнадцать… – Отошлю тебя в Москву к государю, а там доводи как знаешь. – Уеду, князь, уеду! «Пятнадцать стрельцов и ранено девятнадцать стрельцов да солдат датошных. Ранен полуполковник, утопили с плотов четыре пушки… к воровским козакам ушли стрельцов сорок четыре человека, да в мой, В. Г., обоз воеводский из картаула со стены воры стрелили, сожгли заборало и убили десять человек караула да трех лошадей. Доводим, В. Г., особно – посланных товарищем воеводой Яковым Безобразовым для уговора воров в Яик вор Стенька Разин повесил двух голов: Семена Янова да Микифора Нелюбова». У Сукнина в избе по-прежнему Разин пил, а Черноярец Иван плясал. С Разиным за столом сидел Кирилка пьяный и плакал горько: – Чего, есаул, сам богатырь, а бабой стал, глаза мочишь? – Жаль, Степан Тимофеевич! Друг-то какой был… Сам бы за него помер, да вишь, не так случилось. А сила? Ух, силен был Ермилушка! – Кто себя в бою не помнит, гинет, как трава. Не плачь, сокол, всем нам та же дорога! Ну, пьем еще… – Пьем, Степан Тимофеевич! – Федор, завтра я соберусь в море. Идешь ли с нами в шахову землю? – Пожду, батько! – Чего ждать? Не прежний, так иной царский пес придет на Яик. Оттого ухожу скоро – не боюсь, но людей ронить и сидеть, как ворона в гнезде, – дело мертвое. Царевы прихвисты город в покое не оставят. Уйду! Мой тебе сказ такой: сыщешь лишнее зелье – сорви у города стены. – Пошто, батько Степан? – Помни! Крепить город тогда, когда в ём зимовать ладишь, ушел неравно с моря, оборотить надо, а в ём царские собаки лают. Брать его – силы много положить и хитрости – сговаривать насельников… время не ждет! До горячей поры куй топоры, а то и обухом лес рубить придетца. Понял? – Понял, батько Степан! Жаль стен, но подумаю. – Думай, мне же спать пора! Эй, соколы! По последнему ковшу пьем, – веселью край! – Слушаем, батько-о! Разин будто знал, – утром потеплело, солнце вышло веселое, весеннее, на тополях за теплую ночь распустились почки, и местами покрылись деревья зеленым пухом. За Яиком-рекой даль поголубела, желтые камни среди бугров и на равнине позолотились солнцем. – Ге-ей! Го-о-й! Подводи струги-и! – кричал Черноярец, махая шапкой. На стенах шла работа с уханьем и песнями. Много рук снимало со станков картаулы, бросало со стен. Пушки грузно рухали на землю, зарываясь в песок. С теми же песнями их погрузили на струги. На переднем большом стругу, на носу, стоял Разин. С берега ему кланялся, махал шапкой Федор Сукнин. Собравшись пестрой толпой под стенами города, простые люди говорили: – Вольно жилось при атамане! – Дай Бог ему свет белой шире видеть! – Не обижал простой народ! – Торопись, Федор, с нами в путь! – крикнул Разин, снял шапку и не слышал ответа Сукнина. Сизые волны реки подхватили струги, когда сбросили причалы. Со стругов грянула песня:
Как во славном городе во
Астрахани!
Объявился незнакомый человек…
Шибко, щепетно по городу
Похаживает,
Он во нанковом халате
Нараспа-шечку-у!
В июне писали из Астрахани царю Прозоровский с товарищами: «Козаки Стенька Разин с товарищи выбрались в море на четырех больших черноморских стругах, и много с ним малых стругов. Из Яицкого городка взяли наряд, зелье и пушки и картаульные со стен сняли, слышно, большие пушки Разин пометал в море…» Идя с Украины, Сенька пришел в Воронеж, но вместо города увидал жалкие хаты, кое-где построенные на старом пожарище. В одной из хат у старой бабы попросился ночевать. – Годуй… пити, исти нема! – Есть свое, бабуся… Укладываясь спать на глиняном полу, полюбопытствовал: – Бабуся, а хто ваш город зорил? – Як пришла година, колись злодиюку москали страчували, Стенькой прозувался, та притикли инши злодиюки с Гуляй-поля и пожгли, та в пекло посували воеводу Бухвиста. [385] «Добро! – подумал Сенька, – по атамане поминки есть, пожар Воронежа…» – Бабуся, а когда то было? – Та з року ране сего… – Значит, в году тысяча шестьсот семьдесят первом? – Чого мовишь? Не ведаю року. Сенька заснул, а утром сказал старухе: «Спасибо, бабуся!» Он ушел и на месте воронежского острога нашел площадь – Щепной прозывалась, – на площади базар. На базаре Сенька купил хлеба и чесноку, а в ближнем шинке водки. Поел жареной колючей рыбы, видом, как ерш, и пошел на Борисоглебск. По дороге его подвезли на волах, и он подремал, лежа в телеге. В Борисоглебске на харчевом дворе закусил, ему дремалось, он прислонил голову на ладони у стола и слышал в дреме, как говорят кругом: |