Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Тут хто, крещеной?! – Я, – сказал Сенька. Сунул на лавку сброшенный армяк, под него загнел пистолеты, с сумой за плечами подошел к огню. – Не наш, чижелей, вишь… – ворчал старик, разжигая лучину, лежавшую на шестке, огонь в руке старика дрожал. Осветил лицо Сеньки: – Григорьюшко-о, ты ли?! – Я, дедушко. – Ну, слава Богу! Три старика, к ним младой в придачу. – Ты не один живешь? – Не один… Время поздает, они же, старые козлы, бродят – прибредут ужо… По-здорову ли ездил? – О том после! – И то после… Боле солевары те ко мне не заходили, а ты скидайся, отдохни с дороги. Сенька сбросил суму на лавку, из сумы вынул оловянную баклагу с водкой. – Для свиданья выпьем! – Выпьем, храни Микола! Помянем мою старуху. – Ой, померла бабуся? – Сороковуст справил… Ушла, меня ждет. – Боялся, что обоих вас нет, думал, когда шел… – Ништо… помаялась, и будет! Ну, у Бога не горит, так поминки справлять – на стол свечу. Наум, кряхтя, влез на лавку за столом, в углу из-за образа вытащил пачку церковных свечей. Лучину он не гасил, она, дымясь, горела. Старик подтаял четыре свечи, прилепил к крышке стола и все зажег. Сенька поставил баклагу на стол. – Водки много, а хлеба ни куска! – Хлеба сыщем! – проворчал старик и, отойдя, в углу порылся, принес на стол четыре чашки, пошел туда же, кинул по дороге деревянный огонь в печь, принес хлеба, огурцов, чесноку пучок и сушеной мелкой рыбы. Сенька не спросил, почему много чашек, в две он налил водки, одну подвинул Науму, с другой чашкой в руке встал, сказал: – Если б отец родной был на твоем месте, дед Наум, я бы не больше радовался! – Чего сказать? А я нынче с праздником! Желанный сынок вернулся… Сенька был голоден, он жадно ел принесенное на стол. Наум не ел, но пробовал налить из баклаги водки и не мог: – Ну и грузна твоя посудина! Сенька налил, а когда выпили, вынув из пазухи «Разина дар», распоясался, сбросил кафтан на лавку, где сума, пистолет также запрятал в рухлядь. При огне за столом на нем засверкал кольцами панцирь. – Уж опять на тебе эта рубаха! – Снять ее пора! – Сенька стащил с плеч подарок друга Ермилки, снимая, говорил: – Нынче, Наумушко, без этой рубахи нельзя… Везде имают разинцев. – Проклятые они! От царя ездют и будто разбойники. Всякого имают, гожего и прохожего к воеводе тащат, а из слободы так в земскую избу. Иных, не дотащив, оберут и убьют, – ищи, хто убил. – У тебя, дед Наум, есть ли где схорониться, ежели надо будет? – Ужель ты забыл? А под избой, спаси Микола, места у меня больше, чем в избе… Недаром век живу – худых людей знаю. В сенях хлопнула дверь, и завозились шаги. Сенька встал: – Пойду к своему скарбу! – Сиди, сынок! По шагам слышу – наши… Твои шаги забыл, а то бы не спужался. В избу вошли двое, оба поставили в угол дорожные батоги. Один в бараньей шапке, в лаптях, борода длинная, седая. У другого борода покороче, он в манатье монашеской, на голове черная скуфья. Мирянин, кинув шапку, проговорил негромко: – С отцом-чернцом во всех кабаках заутреню пели, да кадила нет, подают мало… Хозяин наш не служит и не тужит, а водку пьет. Чернец бормотал, усаживаясь за стол: – Дошла моя голова – черного куколя, да нынче и молитва не кормит, плясать велят, а мне помеха есть – чин андельский… Налейте, православные! Сенька налил, и все четверо выпили. – Спляшешь, отец! Не попусту на стол принес я четыре чаши… Лей еще, сынок! Старик-мирянин, выпив, сходил в сени, принес старую домру и мешок, из мешка на стол вывалил жареный бараний бок, из пазухи достал каравай белого хлеба. – Пируем до утра! – вскричал Наум. Сенька видел, что хозяин избы захмелел, решил попытать, пока не поздно: – В Борисоглебске дорогой я, дед Наум, спросил людей да узнал, что на Саратове воевода стольник Глебов. – Мишка Глебов! Тебе, сынок, он зачем? – Слышал я, Глебов хитрой и злой воевода. – Добрых, сынок, воевод нет! Кузька Лутохин матерой волк был, да Разин-атаман его с нашей шеи в воду стряхнул! – У воеводы, дед, поди и ярыги земские есть? – Есть, да ты, сынок, не бойся! – Дед Наум, я ничего не боюсь, но когда расправа случится – не было бы тебе худо. Чернец сказал: – Нынче время настало – куда дворяна, туда и миряна… не истцы, так и мужики привяжутся, все кинулись царю служить, о воле забыли… в Астрахани-таки шумят разинцы. – В Соловках зачинают пушки отпевать [387]… – сказал старик мирянин. – Водой кропят! Дверь в сени заскрипела, видимо, два человека шатались за дверью, шаря скобу избы. Вошли двое, оба с виду хмельные, один в синем кафтане, запоясан ремнем, высокий, длиннобородый, другой маленький, в нагольном полушубке, под полушубком синий с нашивками кафтан, на ремне медная чернильница, заткнутая гусиным пером. Высокий, походя, перекрестился, подошел к столу, спрятав мягкую меховую шапку в карман кафтана. Сказал: – Вот и пить будем! – Сел. Маленький медлил, он был, видимо, богомольный: встал на колени, перекрестился на образ, стукнул лбом в пол, полежал на земном поклоне недолго, встал, смахнул с лица пыль и тоже шагнул к столу. – Место земскому подьячему! – крикнул он властно. Чернец сказал: – Дадут дураку честь, так не знает, где и сесть! – Ты чего там? – Я не с тобой, власть! Сенька вышел из-за стола, уступив место подьячему, подошел к лавке, где лежали его вещи, и незаметно сунул в карман штанов пистолет, «дар Разина». Он отошел, сел к окну на лавку против устья печи. Печь, потрескивая, дотапливалась. Все молчали. Подьячий сказал Науму: – Лей хмельного, а закуска есть! – Погоди, служилой, чаши подам. – Добро – неси. Наум принес еще две чашки. – Молодший! Налей – твое вино! – сказал старик-мирянин. Сенька налил всем, все выпили, он сам не пил. |