Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– Молочший – мой дворовый… четыре алтына! Ты зри – за двадцать алтын у гостя [196] Василья Шорина [197] человек год служит! – Так то, хозяин добрый, у Василья компанейцы! Им год ряжоное ништо, от прибылей богатеют! – Не все компанейцы! – Ведомо, не сплошь, так ины хто? А вот – долговые кабальные [198], кабальному едино, где долг отбывать… Да Василей Шорин лавок имет много, да он же на Каме-реке пристане держит – у Василея нажить деньгу ништо стоит… к ему иной даром пойдет служить: не всякого, вишь, берет. – Плачу я тебе, благодетель, поитель-кормитель, два алтына – и буде! – Так-то дешево, хозяин! – Ну алтын надбавлю да знать тебя буду: приеду иной раз, мимо не пройду – зайду! – Дай четыре, а я за то водочки прибавлю и семушки пришлю! – Добро, пришли заодно кваску яшневого. – Пришлю. Хозяин харчевой ушел. Бегичев сел, сказал: – Садись, паренек, да изъясни, чем тебя Семен Стрешнев изобидел. Парень сел, он по дороге совсем протрезвился. – Ён бы изобидел гораздо, да не поспел… посылан я был им к великому государю с калачом… по какому празднику калач посылан, того не ведаю, только наскочила на меня в пути орда конная, не то татарская, не то ина кака… толкнули меня, чуть с ног не сбили, я калач-то уронил в песок, а его лошади измяли… ну, дале што сказать? Батоги мне, ай и того горше – я и сбег! – Добро, што сбег – себя уберег! Так вот… чул я, Семен князь [199], когда псица щеня родит, сам их крестит, – правда? – Я с им крестил, за кума стоял – завсе крестит – правда, и девка – Окулей звать – кумой была… – Где та девка? – Тож сбегла… покрала кою рухледь у князя и сбегла. – Эх, и ее бы в послухи! – Чаво? Девку-то? Сыщем! Ведаю, где живет. – Добро многое, што ведаешь… Теперь молитву кую чтет у кади, когда крестит? – И молитву чтет, и ладаном кадит, и ризы надеет. – Ой ли, не лжа? – Вот те Иисус Христос, правда! – Теперь измысли, парень ты толковый, нет ли еще каких скаредств за князем Семеном? В церковь ходит ли? Про патриарха ай и про великого государя бранного чего не говорит ли? – Стой, хозяин! Про патриарха завсе князь Семен говорит худо. Собака есть, сидит и лапой крестит – Никоном звать, да еще князь Семен с ляцкой войны вывез парсуну живописную, на ей нечистые колокольну пружат и жгут, а близ того как бы девка сидит рогатая и на тое колокольну голое гузно уставила. – Добро велие! А как она и где у него прибита таковая парсуна? – Исприбита на стене его княжой крестовой, и огонь перед той парсуной князь Семен жгет и сидит, руки сложа, и противу того, как и молится ей. – Ох, и добро же, парень! Я у великого государя испрошу – буду беломестцем, ты же, коли честен станешь со мной, будешь у меня в захребетниках. – А боярин князь Семен как? – Боярин не сможет за тебя иматца! Захочешь быть кабальным – станешь, не захочешь – будешь вольным, не тяглым, захребетники [200] тягла не несут. – А как боярин князь Семен за меня все ж имаетца? – Да ведь ты сказал не лжу о крещении щенятином, тож о парсуне? – Вот те Иисус, хозяин: все – правда! – Ежели правда, то мы с тобой на князь Семена наведем поклеп и суд. За таковые еретичные дела князя Семена сошлют, животы его отнимут на государя, и ты станешь вольным: у тех бояр, кои ссылаются опальными, холопы завсегда пущены на волю. – Все смыслю, хозяин! Только уронить-то его не легко: он – государев родич. – Пей и ешь! Ежели так, как сказал, – правда, то князю Семену гроб! Ляжем, благословясь, перекрестясь, а завтра с моей грамоткой пойдешь ко мне на Коломну в Слободу и жить будешь у меня, я же здесь обо всем подумаю. Девку еще сговори, как ее? – Окульку-то? Так она меня любит – скажется, хозяин! В верхней горнице Морозова Бориса Ивановича по неотложному делу собрались бояре: рыжеватый Соковнин Прокопий, Стрешнев Семен, бородатый и остроносый, с суровыми глазами, прямо уставленными и редко мигающими, Долгорукий, тучный старик, заросший бородой до глаз, с черными длинными усами, опущенными вниз по седой бороде, как у викингов древних, с узким, костлявым лицом и сам весь собранный, узкий, с резким голосом государев оружничий Богдан Хитрово. Он вошел позже других, метнул глазами и, увидав среди бояр Семена Стрешнева, сурово сжал губы, пятясь к дверям, за ним вошел скуластый высокий Иван Милославский. Хитрово, думавший уйти, остался. Все знали, что Морозову занедужилось, говорили шепотом: – Сможет ли? – Недужит крепко, да сказывал дворецкой: встает. Бояре перешептывались все, кроме Хитрово: тот молчал. Рознясь дородностью и ростом, в золотных кафтанах и ферязях, бояре похожи были в своих черных тюбетейках на моржей, всунутых в светлые мешки. Морозов вышел в опашне серебряном, украшенном травами золотными, шитыми с жемчугом. Борис Иванович был бледен, а серебристый наряд делал его еще бледнее. Бояре, опираясь на свои посохи, встали, поклонились высокородному старцу. – Здравии тебе, Борис Иванович! Морозова поддерживал дворецкий. Бояре Соковнин и Стрешнев, отстранив дворецкого, усадили в немецкое кресло хворого. Морозов кивнул взлохмаченной головой, не то здороваясь с боярами, иное давая знак дворецкому: «Не надобен». Дворецкий исчез. Запрокинув голову на спинку кресла, Борис Иванович рыгал и отдувался: – Фу-у… не шел, не полз, а устал! Слушаю вас, бояре, и ведаю, с чем пришли… ни для родин, ни для именин не встал бы, да говорить нам неотложно… пока язык в гортани шевелитца, говорить надо. |