Онлайн книга «Фома Гордеев»
|
— Я больше слова не скажу... клянусь богом! Развяжите — стыдно мне! Ведь я не пьяный... — Божишься, что не будешь буянить? — спросил Маякин. — О, господи! Не буду...— простонал Фома. Ему развязали ноги, но руки оставили связанными. Когда он поднялся, то посмотрел на всех и с жалкой улыбкой сказал тихонько: — Ваша взяла... — Всегда возьмет! — ответил ему крестный, сурово усмехаясь. Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтоб сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал: — Надо претерпеть... Теперь, при Маякине, люди, издевавшиеся над Фомой, — молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от него чего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразно событию, — светло... — Дайте водки мне!.. — попросил Фома, усевшись за стол и опершись о край его грудью. Его согнутая фигура была жалка и беспомощна. Вокруг него говорили вполголоса, ходили с какой-то осторожностью. И все поглядывали то на него, то на Маякина, усевшегося против него. Старик не сразу дал водки крестнику. Сначала он пристально осмотрел его, потом, не торопясь, налил рюмку и наконец молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил: — Еще! — Будет!.. — ответил Маякин. И вслед за тем наступила тяжелая для всех минута полного молчания. К столу подходили бесшумно, на цыпочках и, подойдя, вытягивали шеи, чтоб увидать Фому. — Ну, Фомка, понимаешь ты теперь, что наделал? — спросил Маякин. Говорил он тихо, но все слышали его вопрос. Фома качнул головой и промолчал. — Прощенья тебе — нет! — продолжал Маякин твердо и повышая голос. — Хотя все мы — христиане, но прощенья тебе не будет от нас... Так и знай... Фома поднял голову и задумчиво сказал: — А про вас, папаша, я забыл... Ничего вы не услышали от меня... — Вот-с! — с горечью вскричал Маякин, указывая рукой на крестника. Видите? Раздался глухой протестующий ропот. — Ну, да всё равно! — со вздохом продолжал Фома. — Всё равно! Ничего... никакого толку не вышло!.. И он снова согнулся над столом. — Чего ты хотел? — спросил крестный сурово. — Чего? — Фома поднял голову, посмотрел на купцов и усмехнулся. — Хотел уж... — Пьяница! Мерзец! — Я — не пьян! — угрюмо возразил Фома. — Я всего выпил две рюмки... Я совсем трезвый был... — Стало быть, — сказал Бобров, — твоя правда, Яков Тарасович: не в уме он... — Я? — воскликнул Фома. Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобров наклонились к Маякину и тихо начали о чем-то говорить. «Опека...» — уловил Фома одно слово... — Я в уме! — сказал он, откидываясь на спинку стула и глядя на купцов мутными глазами. — Я понимаю, чего хотел. Хотел сказать правду... Хотел обличить вас... Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясь освободить их. — Э-э! Погоди! — воскликнул Бобров, хватая его за плечи. — Придержите-ка его. — Ну, держите! — с тоской и горечью сказал Фома. — Держите... — Сиди смирно! — сурово крикнул крестный. Фома замолчал. Всё, что он сделал, — ни к чему повело, его речи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видно ничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-то замышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массой крепких духом, умных людей... Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим того, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидное что-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в груди точно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он медленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого: — Хотел сказать правду... — Дурак! — презрительно сказал Маякин. — Какую ты можешь сказать правду? Что ты понимаешь? — У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал! Кто-то сказал: — По речам его очень видно, что помутился он разумом... — Правду говорить — не всякому дано — сурово и поучительно заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. — Ежели ты чувствовал — это пустяки! И корова чувствует, когда, ей хвост ломают. А ты — пойми! Всё пойми! И врага пойми... Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй! По обыкновению Маякин увлекся было изложением своей философии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фома тупо посмотрел на него — и странно закачал головой... — Отстань от меня! — жалобно попросил Фома. — Всё ваше! Ну — чего еще вам? Все внимательно прислушивались к его речам, и в этом внимании было что-то предубежденное, зловещее... — Жил я, — говорил Фома глухим голосом. — Смотрел... Нарвало у меня в сердце. И вот — прорвался нарыв... Теперь я обессилел совсем! Точно вся кровь вытекла... Он говорил однотонно, бесцветно, и речь его походила на бред... Яков Тарасович засмеялся. — Что же, ты думал языком гору слизать? Накопил злобы на клопа, а пошел на медведя? Так, что ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебя теперь— эх! — А все-таки, — вдруг уверенно и громко сказал Фома, и вновь глаза его вспыхнули, — все-таки — ваша во всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всё стеснили... от вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас, а все-таки — правда! Вы — окаянные! Будь вы прокляты все... Он забился на стуле, пытаясь освободить руки, и закричал, свирепо сверкая глазами: — Развяжите руки! Его окружили теснее; лица купцов стали строже, и Резников внушительно сказал ему: — Не шуми, не буянь! Скоро в городе будем... Не срамись да и нас не срами... Не прямо же с пристани — в сумасшедший дом тебя? — Да-а?! — воскликнул Фома. — Так вы меня в сумасшедший до-ом? Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой. — Веди себя смирно, — развяжем!.. — сказал кто-то. |