Онлайн книга «Лужайки, где пляшут скворечники»
|
— Да из первого класса она! Ей семь лет стукнет! Это сестренка моего товарища, в том дворе, где мы раньше жили. А ты что подумала? — А я вот нисколечко ничего не подумала. Просто сказала про понедельник. А ты думаешь, что я подумала? — Я думал, что ты подумала, будто я думаю, что… тьфу! Мы засмеялись. — Ты меня под партой так ногой стукнул, что до сих пор в суставе гудит… — Я?! Тебя?! Когда?! — Даже и внимания не обратил. А у меня синяк. Вот, смотри… Я с готовностью посмотрел. Даже присел. — Нету никакого синяка. Даже пятнышка нету. — Недавно еще был. — Ну, я нечаянно… — Ладно уж… Скоро мы разошлись. Она в Комаровский переулок, я на свою улицу Урицкого. Урицкий был, говорят, какой-то деятель ЧК, помощник Ленина, и его застрелили. Нынче в городе многие большевистские названия переименовали, а про это, наверно, забыли. Может, потому что на окраине. Кстати, говорили здесь не «улица Урицкого», а просто «Урицкая». Ну вот, шагал я, улыбчивый такой, на свою Урицкую, и вдруг сзади: — Иволгин! — нерешительно так. Я оглянулся. Сзади шел Вальдштейн. Я остановился. Он тоже остановился. Свою потрепанную спортивную сумку он держал в руке на длинном ремне и качал ее, как маятник. И смотрел на нее. — Ну, что? — сказал я. Он быстро взглянул на меня и опять — на сумку. — А мы… с тобой, оказывается, в одном доме живем… — Да? — сказал я без всякого выражения. — Да… Только в разных концах. Ты в восьмом подъезде, а я в первом. На четвертом этаже… Я пожал плечами: — Ну, что ж… — Я не хотел его отшивать, но и что сказать, не знал. Постоял секунду и пошел. Вальдштейн догнал меня, зашагал сбоку и чуточку позади. — Иволгин… — Что? — Ты очень на меня злишься, да? За то дело… — Вот еще! — сказал я искренне. — Чего мне злиться? Тебе же попало, а не мне! — Ну… у тебя ведь тоже были неприятности. — С какой стати? Ничего у меня не было! — С уроков прогнали… — Вот беда! Погулял, в гости сходил… Одно удовольствие. — Тогда хорошо, — вполголоса отозвался Вальдштейн. С полминуты мы молчали. Потом: — Ты не думай, что это я Клавдии нажаловался. Я дома сказал, что просто ударился, а мать не поверила, в школу пошла. А там в учительской Клавдия и Андреич. Он-то им все и выложил… Я придержал, шаги, чтобы Вальдштейн оказался совсем рядом. Он шел и пинал свою сумку тощей поцарапанной ногой. Один раз запнулся, чуть не полетел носом. Оглянулся испуганно. Я чуть не наткнулся на него. Мы оказались лицом к лицу. И тогда я спросил: — Послушай, Вальдштейн. А если бы я поверил, что у тебя дружки-рэкетиры, и принес бы деньги? Ты бы взял? Он ответил тихо, но сразу. И мне показалось — без хитрости: — Да ты что… Это же я так просто… Подумал: может, есть кто-то еще… — Что «еще»? — спросил я довольно беспощадно. Он пнул сумку изо всех сил и признался отчаянным полушепотом: — Еще больше… слабовольный, чем я… Тебе же Пшени-цына, наверно, описала, как меня тут… как ко мне прискреба-лись… — Ничего она не говорила, — соврал я. — Мы про тебя вообще не разговаривали. Он, по-моему, не поверил. Тогда я сказал: — Думаешь, я не понимаю, какая это жизнь, когда тебя изводят? Думаешь, я… такой уж крутой, что ли? Он помолчал, и в молчании мне почудилась благодарность. Потом спросил: — А трудно учиться в гимназии? — Там больше уроков, чем тут. Два иностранных да еще всякие «Эстетики», «Истории искусств»… И зачеты, зачеты… — А правда, что там у вас провинившихся розгами дерут? Я остановился, заморгал: — Ты что? С телевышки грохнулся? — А у нас говорили… Ну, там же гимназия, старые порядки. — Такие порядки в гимназиях при крепостном праве были! А сейчас… обыкновенные. Только если получишь двойку или на уроке вертишься, сразу: «Здесь гимназия! Хочешь валять дурака — иди в обычную школу!» А где они в центре, обыч-ные-то? Куда ни ткни — лицей, экономический колледж, французское обучение, математический уклон… И везде конкурс. — И ты по конкурсу поступал? — Естественно. Родители и бабушка испереживались… — Аты? — Мне семь лет было! Все до лампочки… — А сейчас жалеешь, что ушел? — А вот и нет! Надоело все время по струнке ходить, здесь свободнее… — При Клавдии-то! — А что Клавдия? Покричала и отошла. Вам бы нашу директоршу! — Это Клавдия про ваши порядки говорила. Был у нас в прошлом году один… гад такой, по кличке Кузов. Клавдия ему однажды на собрании выдала: «Вот в гимназию бы тебя! Там с тебя вмиг спустили бы три шкуры!» — Она же это в переносном смысле! — А все подумали, что по правде. «Не все, а ты, — подумал я. — Видать, и правда тебе часто достается дома…» — Этот Кузов… он больше всех ко мне прискребался, сволочь. Другие-то не очень, а так, на него глядючи… Он не то чтобы рукам волю давал, а больше словами: «Вальдштейн, Кронштейн, Рабинович, Бубенштейн. Привет родственникам в славном Тель-Авиве…» — У тебя там есть родственники? — удивился я. — Откуда? У меня дед из Казахстана, там много немцев. Поэтому такая фамилия. Сам погляди, разве похоже, что я еврей? Я хмыкнул: — Ты будто оправдываешься. А что, если еврей? Вальдштейн кинул сумку на ремне за спину, подтянул свои камуфляжные бермуды. Пошел прямее. И глянул прямее. И глаза у него были, оказывается, не рыжие, а светло-коричневые. — Тогда бы я гордился, что еврей. Среди евреев много великих личностей. Но у меня все в роду русские, кроме деда, да и тот немец лишь по отцу. Он даже языка не знает. Знает только, что фамилия означает «лесной камень». — Правильно! А «Вальдберг» означает «Лесная гора», — вспомнил я. — У моего прапрадедушки была жена Вальдберг, Марта Карловна. До свадьбы она гувернанткой служила… У прапрадедушки в полку были неприятности из-за того, что женился на нерусской да на бедной… Мне бабушка рассказывала, а ей — ее мама… — А кому какое дело, на ком он женился? — Ну как же! Его императорского величества Александра Второго кавалергардский полк, такая аристократия. Там свои правила были… Но его благородие поручик Лев Андронович Шеметилов-Гальский оказался выше сословных предрассудков… — Я понял, что говорю словами и тоном бабушки. И сменил акценты: — Ну, он вообще такой был дядька, лихой… |