Онлайн книга «Индейское лето»
|
– Лев Николаевич, можно? Из-за двери доносится раздраженный рык, но Лена все равно входит. – А, это ты, – голос главврача заметно смягчается. – Ну что, болит? Температура опять? – Нет, нет, у меня все хорошо. Лев Николаевич, я хотела вас попросить! Не могли бы вы проявить мужскую солидарность? – Что я должен проявить?! – Солидарность. Мужскую! Понимаете, в пятьсот пятую к Северьяну жена пришла. Бывшая. – Ну и? – Если она еще полчаса там побудет, придется его в реанимацию везти. – Что, так плохо? – Ужасно. – А тебе, конечно, до всего дело есть! Ладно, допишу и приду. Ну хорошо, хорошо, прямо сейчас! Пойдем. Лев Николаевич встает и оказывается с Лену ростом – невысокий, коренастый, решительный. В его облике и в самом деле есть что-то львиное: высокий выпуклый лоб, пышная седина. – Как сама-то? – Спасибо, хорошо! – Стихов новых не сочинила? – Сочинила. – Ну-ка! Они останавливаются посреди коридора, и Лена негромко читает: Я хожу смотреть на закат, На запущенный зимний сад И на то, как вороны летят К Останкинской телебашне. Просыпаюсь – смотрю на восход, Сквозь который поезд идет. На окне намерзает лед. И каждый день как вчерашний. – Грустно что-то! – неодобрительно говорит главврач. – Вот про йогурт мне больше понравилось. Как это там: «За что же йогуртом кормить русского поэта!» – Травить! За что же йогуртом травить русского поэта! – Хорошо! И про водочку: «Запотевший шкалик водки на лимонных корочках»! Здорово! – Спасибо. – Та-ак! Это что такое? Он решительной походкой направляется к посту, оттуда порскает сестра и начинает что-то объяснять. Врач отмахивается от нее и бежит дальше. Всё вокруг встает по стойке «смирно». Сестры, болтавшие на углу, разбегаются в разные стороны, а двое больных, сидевших в креслах, делают судорожные попытки встать. Одному это удается, и он стремительно скрывается в палате, другой остается сидеть, понурив голову. – Ну что, Сидоров? Трепещешь? То-то же! Смотри, в следующий раз такую клизму вставлю, мало не покажется! – Да, Лев Николаич! Да как бог свят! Врач открывает дверь в пятьсот пятую палату, на мгновение голоса становятся слышней, и до Лены доносится: «Никогда! Никогда ты меня не понимал!» Потом все стихает, и слышится только неразборчивое рокотание Льва Николаевича. Через некоторое время дверь открывается. Врач пропускает Лиду вперед: «Только после вас!» Лида выходит, он за ней. Лев Николаевич подмигивает Лене и вежливо, но настойчиво выпроваживает элегантную даму с заплаканными глазами к выходу. Низенькая женщина с рыжим начесом, до этого жадно ловившая проникавшие сквозь дверь звуки, подбегает к Лене: – Это его жена приходила, да? Северьяна этого? Ой, какая элегантная! Бедная, бедная! Бросил красавицу! А она ему и то принесла, и это! Ах, мужики – такие сволочи! Правда? Леночка, правда? Уж мы-то с вами знаем! Уж нам ли не знать! Мой второй муж… Отпусти меня, отпусти! Не держи орехом в горсти, Урони – не велик урон! Упаду на неровный склон, Покачусь по земле сырой… Может быть, прорасту весной… * * * Вечер следующего дня. Лена и Сева сидят в холле перед выключенным телевизором и тихо разговаривают. Мимо изредка проходят гуляющие больные и сестры, медленно проползает маленькая старушка-уборщица, похожая на взъерошенного ежика – она не столько моет пол, сколько опирается на швабру, везя ее перед собой. Рыжая дама плавно дефилирует в отдалении, время от времени проплывая мимо с жеманной улыбкой. Видно, что ее разбирает любопытство. Вдруг в конце коридора появляется дочь Лены Лика – высокая тоненькая девушка-подросток с рюкзаком и в высоченных тяжелых ботинках. – Здрасте! – говорит она неожиданно низким голосом, приблизившись. Сева, поклонившись Лике, встает и отходит, а к нему тут же устремляется рыжая дама. – Это кто? – подозрительно прищурившись, спрашивает у матери Лика, кивая в сторону Северьяна. – Кто-кто… Жак Ив Кусто. – Ма-ам! – Ну кто это может быть, детка? Больной из соседней палаты. – Не называй меня деткой! Нет, ты смотри, только из реанимации, а туда же! – Куда – туда же?! Что ты такое говоришь?! – А то я тебя не знаю! – Ладно, как ты там одна справляешься? У бабушки была? – Да все хорошо, не парься! Бабка – порядок! Вчера к ней ездила. Она ничего, молоток, только всю дорогу меня Владиком называла. – А ты? – А я не сопротивлялась. Владик – так Владик. Нам, татарам, все равно. – А Мося? – Ну, Моська вообще лучше всех! – Мосечка! Сколько ты с ней гуляешь, минут десять небось? Все в интернете сидишь? – Да знаю я, знаю, сколько гулять. Как сама-то? Вот я тебе тут принесла йогурты всякие, соки… – Да зачем, детка! Я скоро уже дома буду! – Скоро! – детка начинает подозрительно шмыгать носом. – Ну-ну, что ты, зайка! Они обнимаются и некоторое время сидят, прижавшись друг к другу. Потом Лика отстраняется и вытирает слезы. – Стенгазета там, в коридоре – твоих рук дело? – сурово спрашивает она, шмыгая носом. – Моих. – Опять ты за свое, никуда тебя отпустить нельзя! Тут же самодеятельность какая-то начинается! – Да ладно, не ворчи! Ой, что я тебе расскажу! У нас тут такое было! – А что? – Тут одна толстуха поступила – грыжу удалять. А перед операцией вечером ужинать нельзя, и клизму на ночь делают… – Фу-у! – Ничего, дело житейское! А она натрескалась на ужин, ей еще и утром клизму засадили. Иду я и вижу дивную картину – мчится эта толстуха по коридору, за ней сестры с каталкой бегут и кричат: «Куда, куда! На каталку!» А она им: «Щас, щас, я только в туалет сбегаю!» Анестезиолог мрачный в дверях операционной стоит: «Что это такое, почему больная до сих пор не на каталке?» А сестры ее никак поймать не могут. – Ой, да сочиняешь ты все! – Как бог свят, как Сидоров говорит. – А что Сидоров? Попало ему? – А то! – Сочинила чего-нибудь? – Ни дня без строчки! – Ну, прочти, что ли. |