Онлайн книга «Отправляемся в полдень»
|
Зубы выбивают дробь. Обнимаю колени, прижимаю к себе. Жалко, что всё-таки не одела ничего поверх сорочки. Кладу голову на скрещенные пальцы и смотрю на крысу. Тощая. Фыркает, деловито обнюхивает всё и перебирает лапками. Всегда ненавидела и боялась крыс, а сейчас жалею, что нет хлебной корочки. Подманила бы – какая-никакая, а жизнь рядом. Вспоминаю песенку, её любит папин друг, Алексей Фёдорович, и здорово поёт под гитару. Пытаюсь тоже, но не узнаю свой голос – хриплый, гнусавый. Правда, крысе и так сойдёт. Тяну тихонько, не попадая в мелодию: Жила-была крыса подвальная, Была эта крыса нахальная! Сметану из крынок высасывала, Селедку из бочек вытаскивала, И в масле каталась, и царствовала В уютном подвальном раю.5 Она внимательно меня разглядывает. Улыбаюсь ей, вытасикаю соломинку, дразню зачем-то, как кошку, – туда-сюда. Крыса наблюдает. Сворачиваюсь клубочком на тонком слое соломы, ёжусь, потому что холод пробирает до кости. – Если я засну, ты меня съешь? – спрашиваю серую гостью. Но ей больше со мной неинтересно, юркает в дырку в стене. И была такова. Предательница. Даже крыса бросила меня … Холодно, как же холодно. Шепчу невидимому, тому настоящему, что спасёт всегда и вытащит из любой передряги: – Согрей! И, правда, чувствую его рядом. Большой. Надежный. Прижимает к себе. Рядом с ним спокойно. Он не предаст. – Спи, котёнок, – ласково говорит он, и голос кутает тёплым бархатом. Улыбаюсь, вожусь ещё немного, устраиваясь поудобнее и засыпаю. Он будет сторожить мой сон и в обиду не даст. Сниться мама. Она грустна и вымокла вся под дождём. Ничего не говорит, лишь качает головой. Мамочка! Как же скучаю! Тянусь к ней. А она всё дальше – уходит, растворяется в зеленоватом мареве. А потом ко мне склоняется богомол. Изучает и… откусывает голову. Леденею. Мне теперь нечем кричать… – Встать! – окрик резкий, как удар плети. Открываю глаза. Могу открыть, хорошо. Щупаю голову – цела. – Встать, я сказал! Суженный явился. Поди, ждёт поклонов и расшаркиваний. Только мне плевать. Он мой лимит вежливости исчерпал. В «Обители лилий» салигиярами пугали. Лилейные драконы. Они абсолютно чисты. Ни один грех не касается их. Говорят, преступившие закон заживо сгорают от одного их прикосновения. Я пока жива, хотя он касался. Слухи, как обычно, преувеличены и лгут. Продолжаю лежать, а он – в полосе света из-за решётчатого окна. Словно кто расчертил ему лицо в клетку. Так смешно! Это гадкое идеальное лицо. Подходит ко мне. Вижу грубые ботинки. Судя по стуку, что они издают, подбиты железом. Поступь справедливости. А по мне – так пафос. Как и всё в нём. Пребольно хватает за руку и волочёт на середину камеры. – Не усугубляй! Строгий, брови хмурит, но смотрит почему-то тоскливо. Пытаюсь рассмеяться ему в лицо, выходит жалко. – Я должен видеть твои глаза. Поняла? Смотри на меня, не моргай. И стягивает перчатку, ту, под которой когтистая пылающая ладонь. Шарахаюсь, но далеко убежать не успеваю. Хватает за полу ночной рубашки, тянет по полу. Сдираю колени и ноги, пытаясь уцепиться за плиты пола. Думала, что хочу умереть, но инстинкты со мной не согласны. Подтащив, грубо и зло встряхивает той рукой, которая не горит. – Когда научишься слушать! Чуть ли не рычит. Глаза полыхают. В резких чертах проступает звериное. И я понимаю: не человек. …он касается лба своей рукой. – На грех твой, грех четвёртый – Acedia, налагаю печать… …дальше не слышу – глохну от собственного крика. Мне заживо жарят мозги. Кажется, даже слышу, как они лопаются и скворчат. Череп вот-вот взорвётся. И тут, как на качелях, боль спускается вниз, кипятит кровь, мчит по организму… Падаю, дёргаюсь… Захлёбываюсь кровавой пеной и рвотой… Всё обрывается вмиг. Тьмой. Но перед тем, как упасть, снова вижу его глаза – не дракона теперь. В них снова отчаяние и тихая мольба: прости… Но я… никогда… …не про… Смерть всё-таки приходит за мной. Белая-белая. С доброй улыбкой. И пахнет клубникой. *** Так легко! Кажется, ещё чуть-чуть – оторвусь от земли и полечу. Радостно, весело, энергия так и бурлит. Дайте мне мир, и я спасу его. Только никому, похоже, уже не нужно. Потому что комната, в которой я сижу, белая. И кровать подо мной – белая. И одежда на мне тоже белая и чистая. И старик, сидящий напротив, – с длинной белой окладистой бородой. Только клубника в корзинке на столе, покрытом белой скатертью, – алая и пахнет. Старик подвигает лакомство мне и, тепло улыбнувшись, говорит: – Ешь, юница, не стесняйся. Сам растил. Тебе взбодрится надо. Кладу в рот ароматную ягоду, прикрываю глаза, наслаждаясь ароматом. Я умерла? Или снова у Великого Охранителя, только он постарел и научился делать клубнику из зайцев? Старик по-доброму усмехается. Глаза у него голубые с лукавинкой, и я чую, мысли мои прочёл, не постеснявшись: – Не бойся, жива ты. А я – всего лишь скромный духовник рода Дьиюлли, отец Элефантий. – Но разве этот… граф Уэнберри, инспектор-дракон, не убил меня своей огненной лапой? Кидаю в рот ещё несколько ягод и встаю. Мои одежды, наверное, шёлковые, струятся и шуршат. Подхожу к окну, приподымаюсь на цыпочки, а там – унылый круглый двор и кирпичная стена. Ничего интересного. Старик становится рядом: – Мы – в Экориале. Здесь – вершится правосудие. – Это тюрьма? – Не совсем, – теперь он сам держит корзинку, и я вновь лакомлюсь. – А Бэзил не убил тебя, а спас. – Ничего себе – спас! Чуть не умерла! И кровь на губах была, помню! – Это – иллюзия. Он лишь запечатал грех в тебе. Грех не хотел уходить, тянул тебя за собой. Оттого и было больно. Примени Бэзил настоящую Печать греха – мы с тобой не разговаривали. |