Книга Садовник (сборник), страница 42 – Валерий Залотуха

– Но ведь это же мистика, согласись, мистика, что нас с тобой ограбили практически одновременно… – частил Сорокин. – А знаешь, что говорит по этому поводу Павел Иванович? У нас с тобой грязная карма! А знаешь почему? Оказывается, мой дедушка и твоя бабушка…

– Ты мою бабушку не трожь, – оборвал его Данилов и протянул Павлуше таинственное письмо. – Ты писал?

Павлуша с интересом посмотрел на адрес.

– Стиль мой. И почерк похож… Но… – Он вытащил письмо из конверта.

Данилов вперился взглядом в читающего Павлушу, пытаясь понять: он или не он, Виктор Николаевич сгорал от любопытства, но держался, продолжая разговаривать с Председателем.

– Павел Иванович убеждает меня в том, что в прошлой жизни я был… козлом! Но не простым, разумеется, а горным. Муфлоном или, может быть, архаром…

Павлуша поднял невинно голубые глаза свои и спросил:

– А кто такой Гусман?

Данилов вырвал из его рук письмо.

– А хочешь, он и тебе скажет, кем ты был в прошлой жизни? – предложил Сорокин.

– С превеликим удовольствием! – поддержал Павлуша и прищурил один глаз, как бы примериваясь.

Данилов предупреждающе поднял руку.

– Только попробуй!.. Шарлатан… Мракобес… Только попробуй…

По дороге к дому его нагнал запыхавшийся Сорокин.

– Слушай, а в самом деле, кто такой Гусман? – озабоченно спросил он.

– Пошел к чёрту, – ответил Данилов, не останавливаясь.

Сорокин же остановился обидевшись, но Егорыча это нисколько не тронуло.

Но тут до слуха его донеслись два обидных вопроса.

– К Александре Ивановне сегодня подкатывал? – это был первый вопрос.

– Пробкой вылетел? – второй.

Данилов остановился, подумал… и вернулся к Сорокину. Виктор Николаевич сделал два шага назад, но все же остановился.

– Слушай, Выкиньсор, – обратился к соседу Данилов. – Сколько лет рядом с тобой живу, а никак не могу понять, хороший ты человек или плохой?

– Я не хороший! – самокритично признал Сорокин, но тут же оговорился: – Но и не плохой… – Задумался и сформулировал: – Я – сложный…

Уже лежа в постели, выпоротый, умытый, накормленный, умиротворенный, сонный, Колька спросил бабушку:

– Ба, а что такое женщина легкого поведения?

– А чего? – насторожилась баба Шура.

– Мне Зоя Каллистратовна сказала, что моя мамка – женщина легкого поведения.

Баба Шура проартикулировала беззвучное послание в адрес Змеи Забродиной и обратилась к внуку:

– Легкого, правильно… Ей с людьми легко, и людям с ней тоже легко…

– А у тебя поведение тяжелое? – спросил внук.

– Тяжелое, – кивнула бабка.

– И у меня тоже, – сказал Колька и вздохнул. Потом подумал и спросил: – Ба, а почему вы Зою Каллистратовну Змеей зовете?

– А потому что – змея, – просто объяснила бабка.

– Ба, а ты правда слона хочешь? – тихо, застенчиво спросил внук.

– Какого слона? – ничего не поняла Александра Ивановна.

Колька вздохнул и нахмурился.

– Ну, ладно, заводи…

И бабушка Шура с готовностью запела:

Войдя в свой дом, Андрей Егорыч сразу же обнаружил на вешалке шапку и телогрейку, а под ними валенки. На столе лежали две банки консервов.

У Председателя был такой вид, что казалось, он сейчас заплачет. Поискав беспомощно глазами, к кому бы обратиться, он остановился взглядом на старой фотографии революционных солдат с винтовками и обратился к ним:

– Ну хоть убейте меня – ничего не понимаю!

Как это обычно и бывает, все разрешилось на третий день. Как правило, все разрешается либо в хорошую сторону, либо в плохую. Но есть еще и третья сторона, о которой мы предпочитаем не помнить. Это очень плохая сторона. Первый из малоивановцев, кому она о себе напомнила, был Сталин.

Утро застало его в лесу, куда он пришел еще затемно, чтобы выбрать место для засады на медведя. Хотя это было и непросто, но Сталин устроил себе засаду на дереве – в целях безопасности. И вот он сидел на дереве, курил и размышлял неторопливо и радостно на своем родном грузинском языке: «Медведь!.. О, медведь – мечта каждого настоящего охотника и каждого настоящего мужчины. Они не верят, что я настоящий охотник, потому что столько лет я хожу на охоту и столько же лет не приношу никакой добычи. Но разве в этом есть моя вина, если в этих лесах давно нет дичи? Стоило только появиться этому несчастному медведю, как я его…» Плавный и торжественный, как хорошая советская песня, ход мыслей был нарушен треском сучьев и хорошо различимым медвежьим урчанием, знакомым каждому по передаче «В мире животных».

Сталин был действительно бесстрашный человек. Он торопливо загасил сигарету и взвел курки своего старинного ружья. Глаза Сталина горели неподдельным охотничьим азартом. Надо отдать ему должное. Наверное, он убил бы медведя, во всяком случае, не побоялся бы в него выстрелить… Если бы это был просто медведь…. Или, точнее, если бы он шел, бежал или даже стоял на задних лапах. Но этот медведь ехал на велосипеде. Он крутил педали, с трудом пробиваясь сквозь густой ельник, и недовольно урчал. И, увидев такую картину, Сталин забыл о ружье. Он даже забыл о том, что сидит на дереве, и потому с треском полетел вниз. Дело могло кончиться плохо, если бы Сталин не зацепился краем своей толстой кожаной куртки, какие раньше носили летчики, за толстый сук и повис между небом и землей.

– Дэда, – успел сказать Сталин, что в переводе с грузинского означает «мама».

Медведь, в отличие от Сталина, оказался не храброго десятка. От неожиданного шума медведь плюхнулся с велосипеда и, подхватив свое средство передвижения, попер с ним назад сквозь ельник.

И тут случилась еще одна неприятность. Ружье выстрелило – раз и еще раз. Сталин подумал, что ружье выстрелило в него, и, не успев сказать «дэда», а только «дэ…», упал на землю. А медведь в свою очередь подумал, что ружье выстрелило в него, и, бросив велосипед, рванул очертя голову вперед. Он бежал, не разбирая дороги, и тут случилась третья неприятность, самая для Сталина большая, – своей задней лапой медведь наступил Сталину на голову, на ту ее часть, которая именуется ухом…

…А в это время в селе Малые Иваны все шло своим чередом. Холодное мглистое утро начиналось словами:

И вдруг превратилось в «у-у-у!» – разрывая нервы малоивановцев, игла радиолы проползла по всей пластинке, и тут же раздался крик такой степени ужаса и такой громкости, что поднялось и закружило все окрестное воронье.