Книга Железные паруса, страница 49 – Михаил Белозёров

– В угловом, но баночный, ужасно дорогой…

Он уже оправился. Он уже чувствовал себя сносно, и к горлу не подкатывал тошнотворный комок.

– Ты Стелли? – глупо спросил Он, выглядывая наружу.

Улица была пуста. Даже в конце ее, там, где между троллейбусами обычно серебрился асфальт и легкие тени, похожие на июльский мираж, искажали перспективу, теперь ясно и четко виднелись дома. Правда, это все равно еще ничего не значило. Можно было пойти туда и влипнуть в какую-нибудь историю. Можно было пойти, но Он не пойдет. Он и так уже влип и, кажется, по уши. Но правильнее сейчас об этом не думать, а смотреть на себя словно со стороны и излишне не драматизировать ситуацию.

– Нет, я не Стелли, – она задержала на нем удивленный взгляд. – Я Дануте. Неужели не помнишь?

Он промычал что-то нечленораздельное и решил, что пока она говорит, ничего страшного не должно случиться.

– Дануте, у которой квартира, как газетный киоск, – пояснила она.

– Конечно, помню, – Он оторвался от колонны и сделал шаг к двери. Он едва не добавил: «Но только не в этом городе».

Громобой по-прежнему лежал на мостовой.

– Хорошее было лето… – напомнила она, устремляясь следом.

Он поймал себя на том, что боится ее близости.

«Бух-х-х!.. Бух-х-х!..» – привычно рушились балконы. Звуки словно тонули в глубоком омуте.

– Лучше не бывает, – согласился Он и остановился – его снова начало мутить, и стены, и противоположная сторона улицы с редкими пучками жесткой травы в камнях стали покачиваться и слегка вращаться, как гадальное блюдце, – так что моментами Он испытывал ощущение, словно теряет опору под ногами.

– … и та щука, жувье, которую ты чуть-чуть не вытащил…

Он промолчал. Он представил себя тростником, который больше молчит и слушает.

Она выжидательно смотрела на него.

Если бы Он начал вспоминать, было бы еще хуже. Это было бы все равно, что признать ее человеком, женщиной, с которой ты спал – пусть даже не здесь и не в этой жизни, – если ей так хочется.

– Не помню, – сказал Он и двинулся дальше.

Он еще не убивал женщин-манекенов. Они просто не попадались ему. Правда, Он слышал, что порой они появляются и бродят в одиночестве по городу, и даже Наемники не имеют над ними власти.

Она молча изучала его лицо.

– Я должна что-то сказать тебе… – начала она.

– Не надо, – попросил Он.

Там, где Он рос, над галечной отмелью, посвистывал только ветер и еще переливалась вода по скалистому ложу, – но все равно это был покой.

– Почему? – удивленно спросила она. – Может быть, ты не узнаешь меня.

Как Он мог ей объяснить, что ничему не верит, что верить в его положении – такая же большая роскошь, как и свежее постельное белье, или кусок хлеба в ее сумке, или бездумная, раскованная походка.

– Не надо, и все!

Как Он мог объяснить, что разбитая чашка никогда не принимает первоначальный вид, что случайно брошенное слово способно увести в другой лабиринт, что сам Он давно пугается собственных мыслей, потому что они иногда срабатывают как детонаторы будущего.

– Постой же! Ты не осознал! – Она протягивала руки.

Как объяснить, что Он только сейчас начал кое-что понимать, да и то, как первоклассник – ощупью и болезненными шишками.

Он почти добрался до цели.

Господи, если она скажет, что я должен сейчас тут же умереть, я умру. Я просто не смогу противостоять ее голосу и уговорам.

– Но я просто обязана, – сказала она, – иначе… иначе… – она схватила его за кисть.

Он вздрогнул, как от тока. Бог мой, у нее была даже теплая кожа.

– … я так долго помнила тебя… – добавила она, сжимая пальцы.

Все равно я ничему не верю, подумал Он и вцепился в дверную ручку.

– Мне пора… – признался Он.

Он не мог смотреть ей в глаза. Он уже перестал быть тростником и видел в ней одну лишь несоизмеримость того протяжения, откуда наблюдал, с тем хаосом, в котором жил и к которому привык. Да и была ли это истинная жизнь, Он не знал.

– Куда ты пойдешь? – спросила она, – ты пойдешь туда? – и махнула вслед жандармам.

– Мне надо взять ружье, – сказал Он, не смея поднять взгляда.

– Чтобы кого-то убить?

Она ему смутно кого-то напоминала.

– Я вернусь, – сказал Он, борясь с собой.

У нее было слишком безучастное лицо, чтобы принять ложь – Он едва не чертыхнулся.

– А как же я? – спросила она, – одна в чужом городе…

Он скомкал себя. Он знал, что будет комкать до тех пор, пока она рядом – так было всегда, даже много лет назад, так много, что и не стоило считать, чтобы не ломать голову. С возрастом в любовных делах тебя интересует не процесс, а чувства, подумал Он.

Он открыл дверь и шагнул на тротуар, как на скользкий лед.

Я не должен верить, твердил Он себе, я не должен верить… Все это ложь… ложь…

Внизу, между троллейбусами по-прежнему было пусто и ясно, словно дорога была свободной.

– Не беги… – попросила она.

– Я и не бегу, – сказал Он, – я убегаю, – и закрыл глаза.

– Ты всегда был немного лгуном, – вздохнула она рядом.

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал? – спросил Он только, чтобы не молчать.

Лично его обман, цель лежали у бордюра.

– Ты обманывал многих других, – улыбнулась она.

– Да, – сознался Он, – обманывал, но это был акт отчаяния, акт защиты.

– Нельзя искать оправдание собственной слабости, – высказалась она.

– Неужели целостность – это слабость?

– Нет, но отсутствие ее – да.

– Под каким я номером?! – закричал Он, – под каким?! – И схватил Громобой.

Теперь Он был воином – непобедимым, всевидящим.

Он сидел, опираясь спиной о камни, и с такой силой сжимал приклад, словно это была спасительная соломинка.

Я не чувствовал ее, как других женщин, понял Он, я не чувствовал ее до того, как она дотронулась, я вообще ничего не почувствовал, словно… словно… Он не нашел сравнения. Чтобы это значило?

– Пожалуйста… – попросила она, – уйдем отсюда…

– Под каким я номером? – снова спросил Он.

И потом, это не ее глаза. В них чего-то нет, отсутствует, словно она не обременена ничем, словно, кроме ежесекундного, ежеминутного, ничего нет – совсем ничего, а есть только беспрестанно формирующееся на твою реакцию и мысли нечто, о чем ты только подозреваешь или к чему подбираешься годами, собирая по крохам то необъяснимое, из чего сложен или должен быть сложен этот мир и, в конце концов, – и ты сам.