Онлайн книга «Грех жаловаться»
В углу, в загончике, дремал кабаненок. Его подобрал Якуш Двоежильный, принес – ребятишкам скормить, но Филя не дал. Забурлил, затуркался, запузырил слюной, телом прикрыл младенца. Кормили его, гладили, давали воды, принимали в молчаливые разговоры. Может и он улыбался за компанию?.. На ночь ребят разбирали по домам. По домам – по полатям. Ларю уносил Голодуша. Ларя был самый дохлый из всех. Мало говорил, редко плакал, глядел тускло и невнимательно, без нужды не шевелился – сил не было. Ларя по случаю дотянул до весны, пережив братьев, и теперь тянул дальше. Стеню уводил Якуш. Стеня был поживее, посочнее, попригляднее прочих. Был он поздний в семье, вымоленный, других Господь не дал, и отец с матерью силы клали без счета на достаточное ему пропитание, руками ограждали – лепесток на ветру. Зимой, в стылой землянке, приматывали его к груди и так жили, не давая померзнуть, уберегли Стеню до тепла: одна радость. Михалку, Ширшика и Алёну угонял Облупа. У Облупы дети-погодки, как ступенечки. У Облупы вечный лепетунчик в доме. Одного Бог приберет – двое на свет лезут. Двоих приберет – пятеро. Было их много, киш кишел в доме, без забот-присмотра – на печи дойдут: остались с зимы трое. Михалка может и выживет, Алёна-скопидомница вытянет, а Ширшику в года не войти – вряд ли. К ночи ребят уводили, и Ослабыш оставался один. Как кочка в поле. Матери он не помнил, отца не знал, жены не имел: плач без надежды, грусть без отрады, печаль без утехи. Высок. Сутул. Глаза синие. Бороденка – никуда. В несменяемой рубахе-перемывахе и драных портах. Вот только ночами не спал, ворочаясь на голых бревнах, дрожал за свой выводок до вставальной поры. За Михалку с Ширшиком. За Алёну со Стеней. За Ларю – отдельно. Утром их приводили опять, давали Филе поесть, а он по головам оглаживал, как пересчитывал, в кружок подпихивал беспокойной наседкой, разве что не кудахтал. Забежит Облупа – своих оглядит. Забежит Якуш – ягод принесет. Забегут мамки. А так тихо. Шишки перебирали, кабанчика гладили, смолку жевали, молчали, думали, а то вдруг засмеются в кулачок, а то – отуманятся. И Филя за компанию. Брал нож, вырезал из сучка корову, зайца с лисой, а они глядели. Похожего было мало, но угадать можно. Корову – по рогам. Зайца – по ушам. Лису – по хвосту. Первой подбиралась Алёна-скопидомница, цапала без отдачи, торопливо упрятывала в берестяную котомочку, и Филя вырезал новую. Иной раз – без причины – соскакивал Филя с зарубки, задирал голову к небу, взывал тихим нестойким криком: "Боженька мой! Боженька добрый! Боженька мой! Боженька мирный! Боженька мой! Боженька ласковый!..", а они глядели на него, слушали, и Ширшик подскуливал за компанию. Филя у них больной. С Филей всё ясно. Филя – известное дело – умом с зимы поперхнулся... 6 Кукушка накричалась вдосталь, каждому на много жизней вперед, и отпала, как подавилась. Погуживал ветер, подрагивали полати, сосны раскланивались степенно встрепанными макушками, а у них, в затишке, сухо, прогрето, тенисто, доверху залито смоляным духом. Филя Ослабыш отложил нож, запрокинул голову, заголосил без звука: – Боженька мой! Боженька родный! Боженька мой! Боженька славный!.. Порой, посреди дня, взыгрывал ветер, ходенем ходили сосны, отмахивались ветви, открывая прогал до земли, бревна подскакивали под ногой, и Ширшик тогда скулил, Ларя обмирал, Алёна цеплялась за котомочку, а Филя потел от испуга, крупной исходил дрожью, но голову не задирал и к Господу не обращался, – стихию не переборешь. На этот раз ветра не было, и Филя накричался всласть, не хуже кукушки. Та накликивала годы, этот – вымаливал. Замолк, передохнул, но ножа уже не нашел. Пошарил вокруг себя, сказал покорно: – Зайца... Вырезать... Алёна глядела мимо, сурово и неподступно. Сидела по правую от Фили руку, спихивала и оттирала всякого: так оно прибыльней. Вот бы еще кабанчика запихнуть в котомку, и кукушку, и Филю – не помешает. А вам шиш! – Отдавай, – велел Михалка. – Не брала я. Не было никакого ножа! На низ упало! – Упало, – повторил Филя по всегдашней своей привычке. – Сейчас тут было. – Было, – сказала Алёна. – А нету. – Нету, – сказал Михалка. – Отдавай давай. – Отдавай, – повторил Филя. – Она может не брала. – Не брала, – сказал рассудительный Стеня. – А он резать не станет. Зайцев не будет. Коров с собаками. Тебе хуже. Бровки нахмурила. Засоображала поспешно. Отдавать – потеря и не отдавать – потеря. Зайцев не будет с коровами, коней с петухами, сухой смоляной стружки из-под ножа, Филиного старательного сопения – как-никак жалко. Думала. Морщила нос. Щурила несытые глаза. Губы шершавые облизывала. Колупала болячку на ноге. – Нету у меня, – сказала. – Пошли вы все. Лешии красноплешии... И прихватила покрепче котомочку. Тогда заскулил Ширшик. Очень чувствительный на обиды. Претерпевший в щенячестве полную пригоршню бедствий, отпущенных на долгий срок, – дальше можно не жить. Мир подступал и обижал без передыха, а он только скулил. Обижали его лесные пространства, бесовое угодье, дром-бурелом, завалы с валежником, вечные сумерки вековой чащи: зайди – не выберешься. Обижала провальная яма под елями, у зыбучего болота, где клубились белесые, жирные полозы: попадись – засосут. Обижали оплетаи – однорукие, одноглазые, одноногие получеловеки, что жили в дуплище за сосняком, ночами приходили в гости, трогали пуховой ладошкой – пока без надобности. Обижал леший-болотяник, что чмокал в бездонной топи, завивал окна-прогалины, забивал кустом, моховиной с кочкарником, чтобы болотело вокруг, травянело и глохло: ступишь – сгинешь. Обижали людки-карлики, что попискивали, качаясь, на ветках, перелетали на кожистых крыльях, голили зубы, не поделив вкусного Ширшика, а он слабел от ожиданий. Обижали люди незнаемые, которые подбирались безостановочно к отцу с мамкой, к нему с Михалкой, чтобы расточить по полонам: век не увидишь. Обижала еда случайная, животу нестерпимая, в краю великого изобилия, земель, воды с лесом, хоть и не понимал этого: взрослые, и те не понимают. Обижала Алёна-настырница. |