Онлайн книга «Грех жаловаться»
Жердяй был не страшен. Мир не страшен. Мужичина на болоте, что ухлюпывал без жалости. Прочие всякости. А чего? – Уж на тот год, – пообещал Гридя по пьяной смелости, – в Талицу воротимся. Хватит. Накуковались на полатях. – В Талицу! – загалдели. – В Талицу!.. На прежний припёк! Сала наесть. Голодом не жить. Нужду не пасти... – Не, – сказал Облупа без надежды. – Другую зиму не пересидеть. И пожалел себя по-пьяному, всласть. Слезу пустил в бороду. Но жердяй расслюзиться не дал. Мед пили, жбан опрокидывали, – для того, что ли? Было ему тепло, покойно, усидчиво: на душе сытно стало. – Иду. Лесом. Буреломом. А навстречу – бесы! Мно-ого! Темные. Страшные. С хвостами. Губы толстые! Округлил глаза. – Ну?! – Я их и пошел кочергой колоть. Колю да ногой давлю. Еще колю да еще давлю. Надавил – выше леса! – А где кочерга? – спросил хозяйственный Якуш. – О крайнего поломал. Уж больно жирён был. Глотнул из жбана. – Эх, братцы! Нажить-то я не сумею, а прожить-то и я смогу! Хотите, лётом улечу? Забоялись: – Сиди... Пили. Дурели. Слушали. – Я уж два раза обмирал. На том свете был. Хо-о-рошо! Не стра-ашно! Тут – не в пример хуже. – Чего ж воротился? – жадно спросил Масень. – Выкинули. Живи, говорят. Своего не нахлебался, а тоже лезет! В свой срок помшишься, тогда приходи. Снова глотнул. – Иду. Полем. Пустоплесьем. Встал на пригорке мужичок, мал-стар человек – не выше пенька. И пройти не дает! Дунет – снесет. Еще дунет – еще снесет. – А ты? – Плюнул на него да перешиб надвое. – Ври! – Выдь душа! Ноготь меня дери! Не эдаких видал, да редко мигал!.. – Ты, – сказал Масень. – Живи с нами. Остановился, как протрезвел, поглядел на них, отдельно на Обрывка с Огрызком. – Лучше вы со мною. Уйдем затепло. В куче будем. Любо два! На это они не ответили. Чего отвечать? Мир полон страха. Опасностей. Западней с ловушками. Где-то там затаились Живоглоты, Волкохищные Собаки, Заломаи с Погонялами. Чтобы в полон, на пику, под саблю. – Нету там полона. И пик с саблями. – Куда зовешь-то? – спросили с сомнением. – К блаженным гипербореям. – Чее-во?!.. 14 Жбан опростали. Каемочки облизали. Угощение кончили. Темень покрыла с головой. Мрак непросветный. Дремота с немотою. Руки протянутой не видно: что в ней? Лица соседнего не видно: что с ним? Себя самого: кто я? Да поднимись над сосной, взлети птицей: что увидишь, в ночи уродившись? Ночь для сна, день для зла. И глаза залипали на долгую дремоту, как медом помазаны. – Я расскажу, – начал жердяй. – Хвастать не стану. Чего мне? Какая от вас корысть? Тихо говорил, покойно и напевно, как баюкал-подманивал, и голова свесилась с верхних полатей – лица не разобрать. – За Пучай-рекой, у синего Латырь-моря, за северными горами живут с начатия века блаженные гипербореи, на судьбу не ропщут. А место у них – Божья пазушка, небесная доброта с землеплодием, где всего предостаточно и всё без отказа, – им и того не надо. Земля их кормит, река их поит, зверь одевает, а живут под деревьями в шалашах из ветвей, с детьми-стариками. Чего поймают – сварят, чего сорвут – сгрызут: не радуйся – нашел, не плачь – потерял. Нету у них забот, нет страха, даже желаний, за которые надо платить. Не завидуют чужому, не опасаются за свое, живут мирно, без усобицы и мятежа, тихость великая в их земле, и рады своему нехотению. Знают про тот край только бывальцы с зашельцами, и путь туда неодолим – пропастями, снегами и лесом. – Ты как пройдешь? – в дреме спросил Масень и повозился, укладываясь. – Старанием великим. Где пешью пройду, где на прилепушках доеду. Раз уж на сердце легло, на ум пало. Дойду, поклонюсь низко: братья, примите к себе в любовь. Они не погонят... – Коли так, – бормотнул Гридя Гиблый и глаза под лоб увел. – Я с тобою... – И я... – И мы следом... Все вроде спали. Все утишились. Общий на полатях повал. И пролетел кто-то невидим. Крылом чиркнул по ветке. Загугукал в ночи. Гугук! Гугук! Хохлатая птица гугук! На чью хоромину сядешь? Кому смерть накличешь? Гугук... Гугук... 15 ...а в лопухах за огородами, под мясистыми листьями, где прохлада и в зной, смирно сидели задумчивые коротышки, невидные по малости, взглядывали оттуда на жизнь. Звали его Митя Лапоток. Звали ее Паня Маковка. Катышками от рождения, проворные и укладистые, носы капелькой: подрастали вместе, кувыркались вместе, дружно сидели в лопухах. А прозвание тому месту – Каргино поле, сплошь пригодное для боя, конного и пешего, где вечно орали вороны, шевелом шевелились черви, трофей обрастал травою: напорешься на меч, наступишь на череп, наткнешься на острый скол. Пахать на поле не пахали, сеять не сеяли, хоть и удобрено было – на метры вглубь. Митя Лапоток ходил по грибы, Паня Маковка по ягоды. Грибов было непомерное множество, ягод и того больше. Набирали лукошками. Разжигали костерок. Пекли на прутиках грибы. Заедали малиной. Вышел на них медведь – на дереве схоронились. Вышел волк – в дупле переждали. Выскакал торчин-собака – улепетнули в лопухи. И опять сидели за огородами, пристально глядели на жизнь, ладошкой держались за ладошку: губы измазаны земляникой, черникой, смородиной – по сезону. Пыль вскипала на Каргином поле: "...перемоги нас, и тебе вся земля..."; дудели в боепризывные трубы, сшибались дружинами – все вдруг, рубились, жали людей колосьями, топтали поверженных, треск – звон – стоны со смятением: "...ох, этот враг меня покончил!..", и оставались колотые с рублеными, что дружно догнивали до нового раза: пленных продавали – дешевле овец. Митя Лапоток нырял камушком, с берега в бочажок, Паня Маковка отмокала на мелкоте, дружно обсыхали рядышком, без никаких, – но подошло время, заёршилась Маковка, покрылась от стеснения гусиной кожей: прикрывать нечего, а детство кончилось. Купались теперь одетыми, отжимались в лопухах и не подглядывали исподтишка – честно отворачивали головы. А на Каргином поле ограды ладили – тыном стоячим, кольев насовали – не перелезть, грозно встали и грузно: "...мы их седлами закидаем, кулаками перемолотим...", но предательствовали уже ночами, по одному перескакивая через тын, трусили и отъезжали прочь: "...господин княже, не надейся на нас: ныне не твои и не с тобою есмы, но на тя есмы..." – слава их и хвала погибли, дружины ни во что пошли: все там легли, все и погнили. |