Онлайн книга «Грех жаловаться»
– Эй! – пощурился на него жердяй. – Как он узнал, что там понаписано? Кругом – без грамоты. – Да не мутят тебя размышления твои. Я на что? Помолчали. – Всё ему прочитал? – В выдержках. – Экий ты. – Экий я. Этот ногами поболтал, тот ножичком поковырял. – Куда хоть бежал? – спросил с интересом. – Тебе на что? – Сгодится при случае. – На север, мой друг, на север. Где реки на ночь текут. Где птицы райские, гамаюн да финик. Туманы по осени, травы густы, земля домовита. Доброухание чудное, а не злосмрадная воня. – Понятно, – сказал тот. – Крестопреступник ты и изменник. К врагу утёк. Тайну унес. Поруху нанёс. Так и отметим в хрониках. – Кто отмечать-то будет? – Я теперь. Кто еще? Опять переглянулись. – Как вообще? – Вообще хорошо. Дурака нового поставили. Медлив умом да языком заиклив. – Распоряжается? – А то нет. Не спрашивает, откуда взять, говорит только – чтобы было. Погноил, потравил, на ветер пустил без счета. Шумом шумит и хапом хапает. – Хозяин куда смотрит? – Сказано тебе: на девку-дуравку. Красу непомерную. Он ей: "Так, мол, и так..." А она: "Ну давайтя". Сразу на кухню: воробьев жарить, михирь подымать. Еще посидели, еще поглядели. – Зачем ему прочитал? За язык тянули? – Время наше, – сказал с пня, – как отметится? Думал об этом? – Как было, так и отметится. После нас не будет нас, а память останется. – Не согласен. Ни-ни! От прежних нет хроник, – так они хороши будут? – Это не они хороши, – сказал жердяй. – Это мы грамотные. – Вот-вот. Грамотные – ты да я. Мы с тобой такие летописи понапишем – потомки корчиться будут. От стыда-зависти. – Это уж ты один. Мое только не тронь. – Да я переписал, – сказал тот. – Долго ли? У тебя было, к примеру: "По отцовскому обычаю навел он поганых на нашу землю", а я переправил: "Наследовал пот отца своего". Красиво и непонятно. Вздохнули от огорчения. – Ты сумасшедший, – сказал тот. – Любимцем был. У стремени ездил. Воротись – заступлюсь. Только ногой болтнул: – Был киселек, да съеден. – Воротись! – заблажил с тоской. – Лучше мы с тобою, чем эти! Ты только вслушайся! Обещало Поганкин, Смердюня Хапун, Невежа Таскай, Упырь Полоумов – на подходе! Хочешь, чтобы они правили? Влиять будем! Умягчать и отвращать! Ходу им не дадим! А жердяй – туманно: – Горести дымные не терпев, тепла не видати. Поглядели друг на друга, попечалились. – Я ведь к тебе по делу. – Знаю. – И что? – Нету у меня. В дороге утерял. Глаза отвел. – Пошли со мной, – без надежды позвал этот. – Где птицы райские, гамаюн-финик. – Пошли со мной, – без надежды позвал тот, с лица неприметен. – Сон без печали. Постели мягки. Еды – завались. Дурак ты! – Дурак, – согласился. – Надо же кому-то быть дураком. – Кому-то надо... И ножичком ковырнул. 18 Разодрались кусты. Протрещал валежник. Вывалились на поляну стражники, потные от старательных усилий, приволокли Филю Ослабыша, негаданный свой полон. Был он мятый, корявый, всклокоченный, весь в смоляных натёках, диким воротил глазом – леший, лесовик, полночный бес. Задирал голову к небу, кадыком дергал, но кричать уже не кричал: горло перехватило узлом. Встали. Утвердились. Ждали приказаний. Только кабаненок всхрюкивал жалобно, прижатый к Филиной груди. Сказал человек на пне, как по-писаному, никому в разумение: – Исчадие ехидново, – сказал. – Ненавидение твое в дно сердца вкоренилось. Изгордился паче естества. Всякообразные злобы на нас изливаешь. Я теперь нарушу тебя. Будет тебе жить. – Ясное дело, – подтвердил жердяй. Ножичком отмахнул. Стража за куст ушла. Филю на поляне оставила. – Лучше я, чем другой, – сказал извинительно. Жердяй головой кивнул. – Я лучше, – уперся тот, будто с ним спорили. – Тебе всё одно, а я в доверие войду. Дело наше продолжу. – Наше? – переспросил. – Наше. Если все убежим, кто останется? – Смердюня Хапун. Невежа Таскай. Упырь Полоумов. Дрогнули оба. Поглядели на Филю. Стоял смирно, таращился пуганно, но чесать кабаненка не забывал, а тот кряхтел сладко, пузо подставлял, глаза закатывал. Глядели – дотошно и придирчиво, разговаривали негромко. – Ты кто есть? Говори сейчас же. – Имя мне, – отвечал жердяй, – Незамай Махотка – пахарь, Сосун Первушка – нищий, Ведёрка Иван – бочар, Головастик Кузьма – бобыль, Дунин Филя – торговый человек, Пирог сын Оладьин – попов сын. – За всех не перестрадаешь, – сказал тот. – Куда там, – сказал этот. А Филя почесал щеку, ногтем сколупнул натёк. Помолчали. – Ну так что? – Нет у меня. Упрятал по дороге. Ножичком ковырнул в сердцах, поломал тычок: – Глупец! Чего ты хочешь? Две летописи? Две истории? Запутаем потомков! Туманом отуманим! – Не запутаем, – сказал жердяй. – Не глупее нас. – Да твоя история – ужасы, войны, полоны с пожарами: "...встал род на род и воевать начали сами на ся..." Людям хочется доброго, милого, теплого прошлого, чтобы пример брать, – кто тебе поверит? – Не для того писано. – А для чего? Будущее туманно, настоящее невыносимо, – что ж ты их прошлого лишаешь? Выдохнули оба. – Жалко мне тебя, – сказал тот с чувством. – Родился ты не ко времени. – Да я может всегда не ко времени. Что же тогда, вовсе не жить? "Аще Бог с нами, никто же на ны..." И улыбнулся грустно. Тот поулыбался в ответ, хлопнул негромко в ладоши. Пришла стража. Рукава засучила. Вырвала из рук кабаненка. Завалила Филю на спину, лицом к небу. Ногой придавила. – Это чего? – забеспокоился жердяй. – Это мы ему глаза будем вынимать, – пояснил по-простому. – Потом другому. Потом всем. Пока летопись не отдашь. |