Онлайн книга «Грех жаловаться»
Буровили глазом. Томились в тоске под броней: уж больно здоров! – Товарищ командир! – взмолились по рации. – Разрешите стыкнуться! Я его уложу, как жив не был. – Жаркий какой, – отвечали без спешки. – Ждать, твою мать. Подкатил вражина. Встал близко. Люк откинул. Рожу выставил. Вылез затем по пояс – рыжий, сытый, здоровый, бревном не задавить, нагло закурил сигаретку. Чтоб тебе первая пуля в лоб! – Товарищ командир! – снова взмолились. – Можно я его ушиблю из пушки? – Отдохни, Гриша, – отвечали. – Время придет – ушибешь. Вражина докурил на виду у всех, сплюнул на них увесистым плевком, убрался назад в люк. Танк отвернул в свою сторону, вздернул могучий зад, запердел выхлопом обидно и громко на потеху вражьему войску. Этого – не стерпеть. – Вася! – заорало по рации. – Трогай!.. И Вася-водитель тронул. Как шпорами ткнул. Верткий, некрупный, подскоками на ухабах: понесло – не остановишь, а вслед ему орало-материлось по рации: – Гришка! Лейтенант! Догоню – задеру!.. – Ты догони сперва! – орало в ответ. – Хрена тебе! Грозилка грозит, а возилка возит!.. Вражина увидел его, неспеша повернулся, грузно покатил навстречу, набирая скорость, отворотив ствол, чтоб не мешало, разгоняясь до последнего, лоб в лоб – влепиться, раздавить, в сырь размазать по полю. – Ваа-аася! Вильни!.. И Вася вильнул. Вражина пролетел мимо, ревя до одури в широкое горло, а пока выворачивал назад, этот подскочил юрко, боком прошелся по боку, сорвал ему гусеницу. Закрутился злобно на месте, завертел башней – поймать и расстрелять, а этот обежал шустро, нацелил пушчонку, залепил вражине в упор – как свинчаткой в лоб – снарядом в смотровую щель. Юшка масляная по броне… Взревели моторами на краях поля и поперли напролом – все вдруг. Стенка на стенку. Броня на броню. Снаряды от густоты стукались в воздухе. Птицы удирали без оглядки. Зайцы упрыгивали. Суслики проваливались под землю. Всякая живность. Двое дерутся – третьему не место! Пёрли. Дулами переплетались. Вертелись на битой гусенице. Выползали из машин-факелов, шарили вслепую по траве, схватывались ножом, пистолетом, зубом. Танком давили походя. Выли. Стонали. Проклинали. Орали от боли и ярости. Звали напоследок маму. Безумство железа, огня, пота, крови, смрада... Лес мертвел по соседству, лист роняя до срока. Мгла оседала на поле от вони-пакости. Проглядывало по конец ствола: от горелой солярки, горелого масла, горелого мяса. И дождь покапал на всех крупными, горячими каплями, как плакали на облаках черными – от горя – слезами... Утихало на поле. В подбитых машинах рвались снаряды. Танки содрогались изнутри, как не остыли еще от драки, догорая до поздней ночи. Последний бушевал до утра, не хотел смириться. Рвалось внутри. Реже. Еще реже. А там и он приутих… Догорала Талица на бугре от шальных перелетных снарядов. Догорала будка у насыпи. Вместе с будкой догорала Арина в гробу, как танкист под броней... Поперла из земли трава-повилика, оплетая без разбора наших с ненашими. На броне, как на пне, проросли опята. В дулах птицы загомозились, гнезда свивая. В пробоины мыши полезли, жуки с гусеницами. Поле переваривало привычно в новый перегной. Из земли взятое в землю возвращалось в виде странном, непривычном, бессмысленном. И взмывали над Каргиным полем сытые, непуганые вороны – хозяевами тех мест... 10 Великан Великанович Самотрясов сидел на привычном месте на краю Среднерусской возвышенности, но ногами уже не болтал и удовольствия не получал. Было ему плохо не по-шуточному, болело на разрыв великанье сердце, кружилась голова, слабел живот, – куда там пыжикам-карлам с их лилипутскими муками... Сыпался с неба десант на парашютах по неотложному военному делу. Приладонились на подставленную руку, стали окапываться на горном плато, не помеченном на картах, рыть землянки и ходы сообщений, держать на смерть круговую оборону. Было щекотно, но терпимо. Самотрясов глядел задумчиво сверху вниз и изредка потряхивал ладонью, вызывая у них осыпи с обвалами, как при артиллерийском обстреле, а они снова окапывались, просили по рации подмогу, обещали стоять до конца. Прилетел вражеский самолет, отбомбился на ладонь, и мертвые попадали навзничь, раненые засучили ногами, выжившие застреляли во все стороны с одинаковой силой. Тогда он опустил ладонь до земли, и одни побежали куда-то с криками "Ура!", а другие остались без движения – мухами, которым оторвали крылышки-парашюты. Гремело и смердело на Валдайской низменности, воевало-бушевало без пощады, а последний на земле армизон глядел из-за Уральских гор на ихнее безобразие, истончался в тоске. Оставалось его на одну-две жалости, на два-три стеснения до полного исчезновения в окружающем пространстве. Кого пожалеть напоследок? За кого постесняться? Потратиться на теперешних или оставить на потом? Умом не решить и сердцем не измерить… – Выходи, – попросил Самотрясов, и тот вышел из-за Уральских гор. Был он худобы невозможной, одежды обвисали, как на палке без плечиков, на ремне не хватало места для новых дыр. – Не молчи, – попросил Самотрясов. – Чего ты молчишь? Кричи на нас – легче перетерпеть. Но тот кричать не умел. Выговаривать за гнусное поведение. Только глядеть с тоской и истончаться без меры. – Шел бы ты ко мне, – сказал Самотрясов. Головой мотнул. – Тогда я к тебе. Снова мотнул. Но Великан Великанович Самотрясов уже вышагивал в его сторону, опадая в размерах, пространства стремительно удлинялись, горизонты застилались кустами: карлику дойти до карлика, карлику великана не разглядеть. – Ланя, – сказали сверху. – Беги, Ланя, домой. Саня твой плачет – покачать некому. И Великан Великанович Самотрясов поспешил домой, радуясь и тоскуя, потому что ожидал его Саня Нетесаный, наследничек и продолжатель, – у других и того не было... 11 Ланя Нетесаный скучал по ночам в танке, на жизнь глядя через смотровые прорези. Не пел, не перебирал струны, увядал без Арины в духоте железа. |