Онлайн книга «Грех жаловаться»
Жизнь прежняя погорела. Гитара погорела. Привычки. Уцелел только сундук дедовский, взрывом выкинутый в огороды. Саня Нетесаный спал по ночам в сундуке, в брюхе тяжелой машины, подрастая, пятками выпукивал планки. Сундук был сколочен прочно, на века, и пяткам пока не поддавался. Ланины девки тоже жили в танках, по двое на машину: спали скорчившись, передвигались пригнувшись, лазали шустро по броне – и в люк. Вместо водителя, заряжающего, командира башни и командира танка: только что не стреляли и за рычаги не дергали. Одна Фенька-угроба жила отдельно на просеке, важничала перед всеми в командирской машине "Опель". С зеркальцем. С небитыми стеклами. Кожаными подушками цвета беж. Талица-деревня не торчала на бугре-припеке, не подманивала издалека притомившихся путников: головешки горелые в который раз. Жители разбежались по лесам-оврагам. Скот подох. Кур лисы передушили. Кошек – собаки. Собак – волки. Даже ключ-живец, водяная жила, перемутился, иссяк и воды больше не давал. В другие места утек, где потише. Они были Талицей. Ланя с Саней да Фенька с девками. На краю Каргина поля. Избы железные. Избы на гусеницах. Избы с дизелями и пушками. И командирская машина "Опель". Вымыли изнутри. Выскребли. Соломой обложили для мягкости. Земли подсыпали снаружи. Пробоины заткнули тряпьем. Печки к зиме спроворили: дым валил через задранные дула. Танки с завалинками: и тепло, и тесно. Тараканы завелись. Мухи на потолке. Мыши в подполе. Но пахло сладко – не выветришь – трупной гнильцой и горелым порохом… Пришлепала по шпалам побирушка тетка Анютка: в котомке за спиной резные планки. – Это у тебя чего? – спросили. – Это у меня наличник. От избы от моей пожжённой. Куда ни приду, где ни прилажу, вот мне и дом. Высмотрела незанятый танк, приладила снаружи узорчатое окно, подсунула под гусеницу денежку и моток шерсти, чтобы жизнь заладилась богатой да теплой, и прошмыгнула внутрь. Как всегда тут была. Готовила на всех, мыла-обстирывала, огороды вскапывала, ласково ругала Саню за тихие шалости: "Хлеб тебе в брюхо!.." В свободную минуту торчала без дела в люке, щурилась подозрительно на подступавшие окрестности, говорила без повода: – Нынче еще ничего... Грех жаловаться. Жили они под врагом, но врага не видели. Враг интереса не проявлял. Насыпь была покорежена снарядами, шпалы пучились кое-где, но Ланя Нетесаный всё так же шел на проверку – голова книзу, молотком обстукивал порыжелый рельс. Как к похоронам звонил. У столбика с цифрой 374 выходил на него Половина Дурака, голова кверху – на оборванные провода, битые изоляторы, зависшие наискосок столбы. Глядел, будто дело делал. Сидели на насыпи. Курили. Поглядывали на цифру: что там теперь в Москве? – Жизнь была, – сообщал наконец Половина Дурака, – а теперь позауныло. И Ланя частично соглашался. Был у него Саня Нетесаный – как-никак, светлым в черноте пятнышком, ради которого выползал по утрам из танка, начинал будний день. Днем Саню выставляли на солнышко, блеклого и хилого, проросшим в подполе ростком, а он тихо сидел на дне сундука, оглядывал ущербы военных времен. Скол на Сухмане. Опалину на Колыване. Потертости на Китоврасе. Трещину через Алконоста – птицу печали. И только батюшка-собака Калин-царь скалился на него цельный и непорушенный: тому всё на пользу. Ланя Нетесаный постанывал порой в тоске, поминая Арину, а тетка Анютка подкладывалась к нему под бочок, заговаривала боль, утешала и утишала. Фенька-угроба щурилась на нее завистливо, поддразнивала углом рта: – Нос в потолок – титьки через порог... Ночами Фенька, лютая львица, нагишом скакала по травам, рушила кусты, грызла кору на деревьях, неуклонно обращалась в ведьму. Вот бы и к ней кто прилёг, вот бы её кто огладил: некого принять, некому огулять... 12 Танк стоял на отшибе. Покореженный – донельзя. Башня свернута. Дуло задрано. Гусеница порвана. Рваные пробоины по бокам и дыра проломная. Будто долбали его ввосьмером на одного, в упор и без жалости. Все танки как танки – бугры травяные, заросли – не разгребешь, а этот не поддавался никак, бушевал-содрогался, сбрасывал с брони цеплючие усики. Танк чудил по ночам. Выл и визжал. Девок до икоты пугал. Говорили, что срывается порой с места, носится по полю дулом наперевес: наскочит – завалит, порушит без остатка девичью честь. Пошли толпой к тетке Анютке, слезно поклонились: – Утишь поганца! Стала она думать, как бы его заговорить-утишить. Есть заговор на сглаз, есть на остуду и утихание крови, на укрощение злобных сердец, заговор от зубной скорби, от пищалей и стрел, от пуль и ратных орудий, от бешеной собаки, запоя и лихорадки. Нет заговора от танка. Пошла поутру, села возле, спиной к броне, вынула из котомки вязание – носок для Сани. – Здравствуй, – сказала. – Ходить к тебе буду. Сидеть у тебя буду. Разговаривать. А ты не пугай меня. Не то с петли собьюсь, вязание попорчу. Там и затихло, как приглядывалось. – Я тебе чего скажу, – начала вязку. – Я при могилах прежде жила. Долгий свой срок. А тут – те же могилы, разве что некопаные. И ненароком: – Ты кто? Промолчало. – Венки плела, – сообщила. – При кладбище. Летом из цветов с травами, зимой из крашеной тряпки. Все, бывало, ко мне: из исполкома, из церкви, от народа... Тебя как звать-то? Опять промолчало. – Было, – сказала. – Учудила... Не ту ленту вплела. Не в тот венок. Партийного человека оскоромила под оркестр-речи: "Помяни мя, Господи, во царствии Твоем..." И стали меня сажать. За обман-диверсию... Замолкла надолго. Спицами заиграла. Моток с нитками закрутила в подоле. Шебуршнулось в танке, как на ноге переступило. Дыхнуло нешумно. – Дальше чего?.. Она и не удивилась: – Дальше – ничего. Немец пришел. Дом мой пожег. Теперь тут живу. В танке. Как ты. Опять дыхнуло: – Как я... Вязала. Петли считала. К пятке подбиралась. – Тетка... – спросило из нутра. – Ты по ночам воешь? |