Онлайн книга «Грех жаловаться»
Поле огромное – Саня мелковатый – шажок топотливый: Ланя Нетесаный глядел с одобрением и улыбался слабо. Стоял отдельно здоровенный гриб-дождевик, словно собою манил: подойди и топни. Саня подошел, засмеялся в предвкушении, топнул изо всей силы... и подорвался на противопехотной мине. Глядеть страшно – хоронить нечего... Для Сани полагалось самое лучшее, что в доме было. Сложили Саню в расписной дедовский сундук, всего подобрали, до мизинчика, понесли хоронить. Вырыли могилу возле сосны с дубом: переплелись – не разнять, схоронили заодно Алконоста – птицу печали, Китовраса-человекоконя, Сухмана с Колываном, славного бойца Самотрясова с дубинкой-самобойкой. Вся сказка в землю ушла, чудна и красна, пестра и весела, на долгое – от людей – хранение. Деревни Талицы мастер Антон Пирожок не знал, для чего руку тешил. А Вострогор – всем птицам птица – поднялась выше облаков, углядела с высоты армизонские одежды кучкой у подножия Уральских гор, сложила бесполезные теперь крылья – и грудкой об Валдайскую низменность... К вечеру Ланя Нетесаный поднялся с могильного бугорка, закричал в небо, кулаком загрозил, как Господу на Господа наговаривал. Кричал – горло срывал – пугался самого себя и пошагал в ночь, не разбирая путей, но не подрастал через шаг, в великана не обращался: был – и весь вышел. Ланей Нетесаным воротился к танку, поскребся о броню, спросил без звука: – Гриша... Где теперь мой Саня? Не с тобой ли?.. Упал без памяти... А танковый дух Гришки Неупокоя затихал, как навсегда, в броневой коробке, песни пел грустно и под нос, будто в путь готовился и вещи неспеша перебирал: – Ах, тошно мне на чужой стороне... Однажды очнулся посреди темной ночи и сказал: – Это кто лежит в моем танке и кровь без дела пускает? Снизу ответили стоном: – Гитлеркапут... 16 Гитлеркапут умирал безостановочно в брюхе подбитого танка, но голос повышать остерегался, чтобы не обнаружили его и не добили без жалости – суковатой дубиной по затылку. Он так и не понял тогда, что же случилось на самом деле, кто на них наскочил, от кого смерть приняли. Ехали на грузовике по проселку, галеты грызли, на гармонике поигрывали, но рухнуло сверху, как с высокой ели, косматое-растопыренное-визжащее, и вихрь над ними крутящейся дубиной, щелканье голов спелыми орехами: Фенькиной руки дело. А там полз по лесу, припадая от слабости, через кусты-коряги, уткнулся в брошенный танк, внутрь протиснулся через проломную дыру. И залег. – Ты кто?.. – шипел Гриша ненавистно. – Фриц-дриц... Тебя кто звал? Кто приглашал? А ну, пшел отсюда, пока не улюлюкнули!.. А тот умирал – плакал, повторял шепотом в забытье и покорности: – Гитлеркапут... Гитлеркапут... Как помощи просил или прощения вымаливал. Но Гриша Неупокой врага не прощал. Не на такого напали. – Эй! – ревел. – Выкиньте его отсюда! Чтоб танк мне не пачкал!.. – Гитлеркапут... – умолял тот, затихая. – Ой, Гитлеркапут… Бормотал по-немецки в огневой лихорадке, захлебываясь словами и кровью, но Гриша немецкого не понимал, а понимал он честный кулачный бой – стенка на стенку, поселок на поселок. – Ах... – тянул Гриша, как зубами перемалывал. – Ихним голубям да нашу пшеничку клевать?.. Мне ба теперь руку! Мне ба один кулак, Ганс-сранс!.. Но кулака у Гриши не было. К рассвету Гитлеркапут испустил дух, освободившись с облегчением от покалеченного тела, полного боли и слез, и стало их в танке двое. Два духа в тесной коробке. Гриша бушевал, метался, шилом вертелся от обиды-ненависти, криком кричал на всё Каргино поле, а Гитлеркапут бубнил непонятное под нос, обстоятельно и по пунктам, в путь готовился через Забыть-реку. Пришла на крик тетка Анютка, в броню по-хозяйски стукнула: – Гриша, ты опять за своё? Уходи давай. Как рубаху на пупе рванул: – Тетка!.. Я уйду, а ему оставаться? В моем танке?! Руди-муди, Вилли-срилли?.. Удавлюсь – не пойду! – Ему, Гриша, рано уходить. – И мне рано. – Ему, Гриша, сорок дней копить. До Забыть-реки. – И я покоплю. – Сорок дней, Гриша, сорок твоих мук. – Ты не считай!.. Наутро принесла к танку заступ, стала дерн пробивать. – Тетка, ты чего делаешь? – Яму копаю. – Тетка, не смей!.. – Тебя, Гриша, схоронить пора. – С Карлой-сралрой?! – Да хоть с кем. Перейдешь – забудешь. – Схоронишь, тетка, я тебе являться стану. По ночам пугать. – Не пугливая, Гриша. Я прежде о покойниках заботилась. Озабочусь и о тебе. Рыла она долго. Не день-неделю. На заступ внутрь – оружие всех времен и кости всех народов. Докопалась до каменных ножей-наконечников, проскребла под конец светлый песочек, не пропитанный кровью-ржавчиной, стала танк хоронить. – Стерва ты, тетка! – шумел Гриша. – У тебя совесть есть?.. Вот погоди, явишься на тот свет: я тебе устрою встречу!.. – Ты, Гриша, меня позабудешь. – Вот тебе! Всех позабуду – одну тебя помнить стану. Узелок повяжу на душе!.. Подрыла уклон, подложила слеги: танк полз в яму с неохотой, дулом утыкался в небо. Потом стали заваливать. Тоже не в один раз. Девки ссыпали землю лопатами, сморкались, плакали в голос от жалости: – Прощай, Гриша... Шумел поначалу, молил, материл без устали, а когда завалили уже по башню, смирился вдруг, стал тихим, глухо просил изнутри: – Тетка... Поминай хоть когда... Венок мне сплети... А этому... дрицу-срицу... не надо... Засыпали под бугорок, огладили лопатами: схоронили танкового лейтенанта Гришку Неупокоя, один ствол наружу торчал. И Гитлеркапута схоронили. – Девки, – напоследок, через дуло. – Вот бы... одну со мной… Ах-ха-ха! Уходили через Забыть-реку два духа – враги врагами. Возносились на ту сторону – душами. Без прошлой памяти. Без обиды. Вражды-ненависти. Прощай, Гриша-сриша... Прощай, Ганс-сранс... 17 |