Книга Незримые фурии сердца, страница 31 – Джон Бойн

Девушка испустила глубокий вздох, словно ей недосуг препираться дальше, и ушла, но, к моему удивлению, вскоре вернулась с двумя пинтами темного пива, желтая пенная шапка которого лениво, точно улитка, переползала через край бокала, оставляя влажный след на запотелом стекле.

– Пейте на здоровье, мистер депутат незнамо откуда, – сказала Бриджит.

– Не преминем. – Джулиан отсалютовал пинтой, сделал добрый глоток и чуть скривился, силясь проглотить. Потом даже прикрыл глаза, перебарывая желание сплюнуть. – Отменный вкус, самое то, – сказал он с убедительностью парижанина, нахваливающего кормежку в Центральном Лондоне.

Я пригубил свою пинту, и, как ни странно, вкус не показался противным. Не такое холодное, как я думал, и горьковатое, пиво, однако, не вызвало отвращения. Я его понюхал, потом отхлебнул уже хорошенько и сделал выдох через нос. Совсем неплохо, подумал я. Можно привыкнуть.

– Ну что скажешь? – спросил Джулиан. – Есть у меня шанс?

– На что?

– С Бриджит.

– Она взрослая.

– Не смеши. Ей лет семнадцать. Всего-то на три года старше. Для девушки самый возраст.

Я покачал головой, гася непрошеное раздражение:

– Да что ты знаешь о девушках? Болтаешь только.

– Я знаю, что при правильном подходе можно получить все, что хочешь.

– Что, например?

– Большинство до конца не пойдет, а вот на вафлю согласится, если ласково попросить.

Я помолчал. Выказывать свое невежество не хотелось, но любопытство пересилило:

– Какую еще вафлю?

– Хорош дурачком-то прикидываться.

– Шучу я.

– Да нет, не шутишь. Похоже, и впрямь не знаешь.

– Знаю.

– Ну давай, скажи.

– Это когда девушка тебя целует и закусывает чем-нибудь сладким.

Джулиан изумленно вытаращился и зашелся смехом:

– Какой нормальный человек при этом жрет? Ну если только он не конченый обжора. Вафля, Сирил, это когда девица берет твою штуковину в рот и сосет.

Глаза у меня полезли на лоб, а в штанах знакомо зашевелилось, причем весьма энергично, стоило мне представить, как кто-то проделывает такое со мной. Или я – с кем-то.

– Врешь ты. – Я покраснел, взбудораженный открытием, в которое верилось с трудом. Неужто кто-нибудь сподобится на столь дикий поступок?

– Вовсе нет. Ну ты и простак! Ничего, мы это из тебя вышибем. Тебе срочно нужна баба, вот что.

Я отвернулся и мысленно представил, как Джулиан по вечерам раздевался перед сном. Отнюдь не страдая стеснительностью, он разоблачался донага, а потом неспешно влезал в пижаму. Я же делал вид, что читаю, и старался, чтобы он не заметил моего подглядывания. От возникшей картинки, как он подходит ко мне и делает эту самую вафлю, я чуть не застонал.

– Прошу прощенья, – раздался чей-то голос, и я увидел женщину лет тридцати, направлявшуюся к нашему столику, – гладко зачесанные волосы собраны в пучок, униформа, как у официанток, но еще и жакет, к правому лацкану которого пришпилен значок «Кэтрин Гоггин, заведующая». – Что вы пьете, мальчики? Неужели это пиво?

– Оно самое, – ответил Джулиан, мазнув по ней взглядом. Его интерес к женщинам так далеко по возрастной лестнице не простирался. Эта дама волновала Джулиана не больше его прабабушки.

– А сколько вам лет?

– Извините, я спешу. – Джулиан встал и схватил свою куртку, повешенную на спинку стула. – Пора на заседание фракции. Ты идешь, Сирил?

Я тоже встал, но женщина цепко взяла нас за плечи и усадила на место:

– Кто подал вам пиво? Вы же несовершеннолетние.

– Да будет вам известно, я депутат от Уиклоу, – сказал Джулиан. Похоже, он неуклонно перебирался на Восточное побережье.

– Ну тогда я – Элеонора Рузвельт.

– А почему на значке сказано «Кэтрин Гоггин»?

– Вы из школьной группы, что приехала на экскурсию? – спросила женщина. – Где ваш учитель? Негоже, что вы шатаетесь по коридорам, да еще пьете спиртное.

Ответить мы не успели, ибо к нашему столику подлетела вся красная Бриджит, а за ее спиной уже маячил взбешенный отец Сквайрс в сопровождении четырех наших медалистов.

– Я виновата, миссис Гоггин, – затараторила официантка. – Но он сказал, что депутат.

– И ты поверила? Разуй глаза, они же дети. У тебя ума совсем нет, что ли? На праздники я собираюсь в Амстердам, но я же там вся изведусь – вдруг ты опять спаиваешь малолеток?

– Ну-ка, оба встали. – Отец Сквайрс протиснулся между женщинами. – Хватит меня позорить. Поговорим в школе, это я вам обещаю.

Мы поднялись, слегка обескураженные тем, как оно все обернулось, а заведующая вдруг выпалила:

– Мальчики не виноваты. В этом возрасте все дети озорничают. Вы-то куда смотрели? Это вы допустили, что они безнадзорно шатались по парламенту. – Миссис Гоггин сердито покачала головой. – Вряд ли родители обрадуются, узнав, что их дети вместо знаний накачивались пивом. Как вы считаете, отче?

Отец Сквайрс опешил, мы тоже. Наверняка с нашим наставником никто (а уж тем более женщина) так не разговаривал с тех пор, как он надел пасторский воротничок. Джулиан хмыкнул, восхищенный ее смелостью. Да я и сам был впечатлен.

– Попридержи-ка язык, женщина. – Отец Сквайрс ткнул заведующую пальцем в плечо. – Ты не к собутыльнику своему обращаешься, а к служителю, знаешь ли, церкви.

Миссис Гоггин ничуть не испугалась:

– Даже моему собутыльнику, имейся он, хватило бы ума не оставлять подростков без пригляда. И нечего тыкать в меня пальцами, ясно? Мы это уже проходили. Только попробуйте еще раз до меня дотронуться. Это мой буфет, отче, я здесь главная, так что забирайте своих подопечных и ступайте подобру-поздорову, не мешайте работать.

Казалось, отца Сквайрса разом хватили инфаркт и инсульт вкупе с нервным срывом. Он пулей вылетел из буфета и всю обратную дорогу до школы молчал, но уж там спустил на нас всех собак. В буфете же я глянул на Кэтрин Гоггин, и рот мой невольно разъехался в улыбке. Я еще никогда не видел, чтобы священника вот так поставили на место, и все это было даже лучше, чем кино.

– Нас, конечно, взгреют, но оно того стоило, – сказал я.

Заведующая рассмеялась и потрепала меня по голове:

– Давай иди уже, бесенок!

– Она на тебя запала, – шепнул мне Джулиан, покидая буфет. – Самое то, когда опытная тетка обучит тебя всяким штукам в постели.

В начале осени 1959-го Макс Вудбид выступил со статьей в «Айриш таймс», где предал анафеме ненавистного ему Имона де Валеру и его правительство за безвольную политику в отношении подозреваемых членов Ирландской республиканской армии. «Надлежит всеми средствами их обуздать, – писал Макс в публикации, иллюстрированной его особо наглой фотографией, на которой он, облаченный в костюм-тройку с пышной белой розой в петлице, сидел в некогда нашем саду и выбирал огуречный сэндвич с блюда, – и дабы это скопище свихнувшихся патриотов и неграмотных бандитов, вооруженных бомбами и пистолетами, не устроило резню на улицах, было бы полезнее поставить их к стенке и расстрелять, как наш заморский сосед в свое время поступил с вожаками Пасхального восстания, осмелившимися посягнуть на божественную власть его императорского величества короля Георга V». Статья получила широкий отклик в средствах массовой информации, и когда возмущение достигло запредельного уровня, Макса пригласили на национальное радио отстоять свою позицию. Схлестнувшись с ведущим, неистовым республиканцем, он назвал черным день, когда страна оборвала связи с Англией. Самые светлые умы в нашем парламенте, заявил Макс, в подметки не годятся последним олухам из Вестминстера. Участников Приграничной войны он заклеймил трусами и убийцами, а затем с невероятным самодовольством (наверняка заранее отрепетированным для большей провокационности) предложил устроить на границах графств Арма, Тирон и Фермана ^[18] этакий блицкриг в стиле люфтваффе, который раз и навсегда положил бы конец ирландскому терроризму. На вопрос, откуда у него, уроженца Ратмайнса, столь яростные проанглийские взгляды, Макс чуть ли не в былинной манере поведал, что род его веками был одним из самых знатных в Оксфорде. Прямо-таки лопаясь от гордости, он известил, что двух его предков, воспротивившихся женитьбе Генриха VIII на Анне Болейн, король обезглавил, а еще одного, сорвавшего знаки католического идолопоклонства с оксфордского собора, королева Мария лично (что вряд ли) сожгла на костре. «Я первым из нашего рода появился на свет в Ирландии, – сказал Макс. – И произошло это лишь потому, что в конце Великой войны мой отец переехал сюда ради юридической практики. Но, как сказал герцог Веллингтон, великий человек, – и с этим, наверное, согласятся все – рожденный в стойле – не обязательно конь».