Онлайн книга «Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…»
|
— Здорово ты его рубанул, — смеется на улице Виташа. — А ты-то что же молчал? — спрашиваю я. — Да я не успел, — говорит он растерянно. Ужасно заставлять людей врать и оправдываться… — Ладно, — говорю я, — замнем. Я пошутил. — Мне здесь жить, — говорит Виташа. — Ты-то уедешь. Ты сегодня здесь, завтра — там… А мне здесь оставаться. А птицы поют… * * * Она кутается в мамкин платок. И переминается с ноги на ногу. А на ногах ее — старые валенки, подбитые резиной, и большие нелепые латки на тех валенках. Но, когда она делает шаг, в классе становится тихо. Или это мне кажется? И она идет в мою сторону. Она идет плавно, слегка покачивается на ходу, как балерина. Это такая особая походка, словно кончиком ноги слегка прикасаются к воде: не холодна ли? — Скажи-ка мне, Багреева… А о чем спрашивать — не знаю. За окнами — голые холмы, серое небо. А может быть, и дождь сыплет… А Багреева держит высоко прекрасную свою голову. Она стоит прямо передо мной, только на меня не смотрит. В классе очень тихо. Я не должен был ее вызывать первою. Она слишком необычна для этого. Хороша слишком. Еще подумают… Видят ли они, как она хороша? А она стоит, не глядя в мою сторону, и ее большие ресницы (Господи, как нарисованные!) колышутся слегка, подобные мягким темным крыльям. — Возьмите мел, Багреева. Для чего этот мел?.. Ну что она будет писать?.. Она берет мел. Маленькая, тонкая ее рука высовывается из рукава. На ней старомодный пиджак. Мужской. А рука маленькая и тонкая. А пальцы красные, и кожа на них потрескалась. И в этих красных, озябших пальцах белый мел… Я должен обучать ее прекрасным стихам, и она должна научиться не смотреть мне в глаза так пугливо и даже не отворачиваться, и она должна знать себе цену… Бред какой-то! Там, за окнами, ветхие крыши Васильевки темнеют над оврагом. Знают ли они, для чего я сюда приехал? — Вы знаете, кто такой Сен-Санс? Кто-то тихо смеется. Она вздыхает. Она смотрит на меня громадными карими своими глазищами. Она вздыхает. Кто-то смеется. Я листаю журнал и ничего не могу прочесть в нем. Почему я на «вы» с ней?.. Вот она стоит передо мной, Багреева Вера. Что она думает о себе?.. Хоть бы согрела руки, чтобы пальцы оттаяли, чтобы мел не дрожал и не крошился… Она вздыхает. Почему это я говорю с ней, с восьмиклассницей, на «вы»?.. — Вы не знаете, кто такой Сен-Санс? — Что?.. За окнами — голые холмы, серое небо. Скоро снег, скоро снег… — Положи мел, Багреева. Она кладет мел. Она краснеет. А там, в Васильевке, уже зажигаются огни. Керосиновые лампы с закопченными стеклами стоят, как солдатики, на столах. Туда, через овраг, на те огни, по мокрой скользкой осенней дороге пойдет Багреева Вера. Походка ее будет плавна, как у балерины. — Багреева, ты была когда-нибудь в театре? — Нет. Она вздыхает. Неужели она не знает, как она красива? — Кто из вас бывал в театре? Все сидят неподвижно. — А знаете ли вы, что такое трамвай? Да, конечно, они слышали. Он гремит по утреннему городу. Я вижу напряженное лицо вожатой и заспанные губы кондукторши. Я покачиваюсь на задней площадке, трясусь… вместе со всеми своими радостями, и раздумьями, и печалями… И пассажиры толкают меня под бока… Это старое уродливое электрическое животное — трамвай! Но на нем я уезжал в будущее, когда еще не существовали троллейбусы… …Она будет идти по скользкой дороге. Будет уже темно вокруг. Ведь теперь темнеет рано. Осень ведь… Знает ли она о том, как она красива?.. И в губах — ничего детского, уже ничего… В деревнях взрослеют рано. — Что ты будешь делать, когда домой вернешься? Кто-то смеется. А может быть, кашель сдерживает… — Воды наношу, — говорит она и смотрит в окно. И уже ни пиджака мужского на ней, ни старого платка, ни валенок разбитых, ни красных, озябших пальцев… Что-то светлое, легкое, гордое… Она идет по проходу к своей парте. Вот так она и будет идти всегда мимо молчаливых товарищей, мимо Васильевки, и проход меж рядами — это как продолжение поздней осенней дороги… — В деревне часто встречаются великовозрастные ученики, — говорит Шулейкин в учительской. — Какие? — Ну, переростки. Условия труда, и всё такое прочее. Вот, например, Вера Багреева… Он смотрит мне в глаза прямо и подозрительно. — Не помню, — говорю я. — Вера Багреева… Красивая такая… — Не помню, — говорю я. — Ей вот, к примеру, семнадцать, а она в восьмом… — Она что, тупая?.. Он смотрит прямо в меня. Маленькие глазки его не моргают. Шалишь! Ничего не получится. Я не таковский. Я тоже не дурак. А за окном — темень. И три керосиновых солдатика с трудом освещают учительскую. И Вера Багреева носит воду. И коромысло изгибается на ее плече. И красными, озябшими пальцами она придерживает мокрое дерево. Сыплет дождичек осенний, а она идет медленно, но легко, покачивается. Она ступает так, словно пробует воду в реке кончиками пальцев. — Неужели вы не заметили Багрееву? Такая красивая, стройная девица. У нее мать тоже… Особенно раньше… А у этой, у дочери, ресницы мохнатые… — Не помню, не заметил. — Городским она нравится. Нынешним летом инспектор молодой из Калуги приезжал… Возвращаться не хотел. — Не помню, — говорю я. — Не помню Багрееву. Конечно, если снять с нее эти валенки… Мне двадцать шесть — ей семнадцать. Это значит, девять лет разницы. Не так уж много… — Вон вы какой красивый, — говорит Шулейкин. — С чего это вы взяли? — У вас усики черные, и вообще брюнет… — Ну так что же? Девять лет — такие пустяки… — Непросвещенное мнение русских женщин относительно брюнетов… — поясняет Шулейкин. — Да ну что вы… — Они считают: раз темный, значит, хорошо. Контраст. Свет падает Шулейкину на лицо, и шрам на носу словно налился кровью. Набух. А в маленьких глазах его — боль и вопрос. Он подстрижен и выбрит на славу. Как это он здесь умудряется?.. Толстые монастырские стены холодные. Печи едва живы. Вот если бы на этом прекрасном холме выстроить прекрасное здание, стеклянное и прозрачное и теплое… |