Онлайн книга «Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…»
|
— От холода у учеников руки краснеют, — говорю я. Он смотрит на меня и слегка улыбается. — Я видел сегодня: руки красные, озябшие, мел не держат… Обидно… — У Багреевой Веры руки от кипятка красные, — говорит он, — обварила. — Он смотрит на меня и слегка улыбается. — Конечно, обидно, — говорит он, такие красивые руки… Ей семнадцать?.. Вот почему уже ничего детского в молчаливых и неподвижных ее губах. — Мать у нее красавица, вот увидите… Так сказать, красит наш унылый пейзаж. А летом у нас хорошо. И он продолжает внимательно вглядываться в меня. И что-то жалкое мелькает в его взгляде. Мне грустно и не по себе. Хочется уйти из этой комнаты, где, кроме стен и стола, покрытого красным сатином, больше ничего нет. * * * И здесь, оказывается, льют дожди. И здесь — холодно и сыро. И келья моя протекает. И четыре кубометра осиновых дров гниют под дождем. Чем я буду зимой отапливаться? — Еще будут хорошие деньки, — говорит Мария Филипповна, пионервожатая. — Еще в колхозе наработаемся. — То есть как это? — Обязательно, — говорит она. — Все пойдем: и ученики, и учителя. Если бы я был посчастливей, сидел бы сейчас в публичке. Завтракал бы дома. Ходил бы в кино, когда хотел… — Вы приходите к нам пообедать, — говорит Мария Филипповна. — Что ж на молоке на одном сидеть… Разве можно?.. Живот испортите. — Я солдат, — смеюсь я. — Я привык ко всему. А у них дома, наверное, тепло. Они обжились… Дом! — Мне бы вот сахару достать, — говорю я. — А вот мы в воскресенье в Козельск за продуктами поедем… Давайте с нами… Чаю хочется!.. Обыкновенного горячего чаю… Раньше мне хотелось быть великим, хотелось попасть на Северный полюс… Хотелось написать роман… А сейчас хочется чаю… — А я примус в Козельске куплю. Чай буду варить себе. Она смотрит на гнилые дрова. Покачивает головой. — Безобразие, — говорит. — Человек университет окончил, а они дров хороших дать не могли!.. — И оглядывается. — Кто они? Она смеется. Оглядывается по сторонам. — Вы потише, — лицо у нее растерянное, — у нас в поселке слышно очень. — Колхоз тут у вас развалюшка какая-то, — говорю я. — Тшшш… Губы у нее становятся белыми. И она шепчет этими белыми губами: — Что вы… что вы… — И снова громко: — Послевоенные трудности. Ничего, это мы наладим… — И снова шепотом: — А то еще ученики услышат. Белыми губами: — Они знаете какие?.. — И снова, извиняясь: — Вы мне всю работу испортите… …Я говорю своим восьмиклассникам: — Результаты третьего диктанта — колы. Нравится? Они молчат. — Не нравится? Они молчат. — Цыганков Ваня, тебе нравится? Он стоит за партой. Крутит рыжей кудлатой головой. — Ну, нравится тебе такой результат? — Не-е… — Кому нравится? Они молчат. — Вот и выбирайте. Сами выбирайте, — говорю я. — Как скажете, так и буду поступать. Что-то подкатывает к горлу. Что-то душит меня. Ну вы, ну поддержите хоть вы меня! Скажите хоть одно слово. Я не знаю, чем это кончится, но давайте воевать… — Мы можем писать легкие диктанты, как тогда… Если вы хотите. Я даже могу подсказывать вам. Вы меня любить будете за доброту мою… А? Они молчат. — Меня все хвалить будут… Хороших дров мне привезут. Будет большой праздник… Кто-то фыркает. Или я напрасно взываю к ним? — И спрашивать я буду очень облегченно. И когда буду спрашивать, буду в окно глядеть, чтобы не мешать вам в учебник подсматривать… Коля Зимосадов сидит, насупившись. У Маши Калашкиной растерянная улыбка на некрасивом лице. Шура Евсиков барабанит по парте пальцами. Он очень сосредоточен. — Хотите такую жизнь? Да? Одно слово, и всё будет по-вашему. Они молчат. — Хотите? — Не хотим, — говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу. — А ты за всех не отвечай, — говорит Саша Абношкин. — Хотите? — Лучше, чтоб полегче, — улыбается Маша Калашкина. Подвел ты меня, Абношкин! — Полегче не будет, — говорю я. Они молчат. Бунт? — Пусть кол, да мой собственный, — говорит Шура Евсиков. — Мне чужие четверки не нужны. Ааа… Вот оно! — Зимосадов. — А мне тоже не нужны… — А ты, Абношкин? — А чего я?.. — Нагорит вам потом, — говорит мне Маша Калашкина. — Вам Шулейкин даст… — Не твоя забота, — говорит ей Саша Абношкин. — Выставлять колы в журнал? — спрашиваю я. Они молчат. — Выставлять? Они молчат. — Выставлять или нет? — Ставьте, — говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу. — Кто за? Они поднимают руки. Ну вот, теперь и начнется!.. Зачем мне это? Друг мой, друг мой, за то ли ты взялся?.. А в монастыре бывал Толстой… Забыл ты об этом, забыл… Хватал бы ниточку за неверный ее конец… Потомки спасибо сказали бы!.. — Не тем вы занимаетесь, — мягко говорит мне в учительской Шулейкин. Возбудили детей. — Детей? — смеюсь я. Теперь наши позиции стали хоть определеннее. Теперь легче. Вот — я, а вот — он. Главное теперь — это не нарваться, не раскричаться, не устроить истерику. — Детей? — смеюсь я. — Вы еще очень неопытны, — мягко говорит он. — Можете споткнуться… Я улавливаю легкую угрозу. Она едва ощутима, как в жару — будущий дождь. — Они не так безграмотны, как вам кажется, — говорит Шулейкин. — Вы мне угрожаете? — Вот видите, как вы поняли товарищеский совет? — качает он головой. — Вот видите?.. — А может быть, и в самом деле, — говорит Клара Ивановна, — начать с колов?.. Ну пусть уж… Он останавливает ее едва заметным движением руки, и она послушно смолкает. — Послушайте, Михаил Андреевич, — говорю я Шулейкину, — вы что, боитесь меня? Или я ваши планы нарушил? А? — Я ничего не боюсь, — говорит он. — А чего вас бояться, — говорит Маракушев Николай Терентьевич вызывающе, а сам смотрит на Шулейкина, словно ждет его распоряжений. |