Книга Химеры картинной галереи, страница 17 – Анна Князева

– Уже поздно, я ухожу домой. Ты что-то еще хотела?

– Фотографии с приема. Скинь в сетевую папку, я потом заберу.

Ираида Самсоновна склонилась к ноутбуку и спустя минуту сказала:

– Готово.

Проводив мать до лестницы, Надежда вернулась в свой кабинет и увидела, что Лев рассматривает в лупу два снимка.

Она подошла к компьютеру, открыла сетевую папку и перетащила на рабочий стол файл с фотографиями. Сказала Астраханскому:

– Можешь смотреть в деталях.

– Взгляни, – Лев протянул ей лупу. – Знаешь этого человека?

– Я и без лупы тебе скажу: это Козырев.

– Что за птица?

– Точно не знаю.

– На этом снимке он передает Шимаханскому бокал с шампанским.

– Или Шимаханский только что передал бокал Козыреву.

– Да, верно… – согласился Астраханский. – И то, и другое возможно. – Он показал другой снимок: – А здесь Шимаханский и Козырев уединились с явным желанием поговорить без свидетелей. – Лев взглянул на Надежду и, заметив в ее лице признаки недосказанности, спросил: – Что такое?

Она опустила глаза:

– Прости. Я не рассказала тебе…

– Ну, так расскажи.

– Во время приема, примерно в десять часов, я застала Козырева одного в темной примерочной.

– Что он там делал?

– Говорил по телефону.

– О чем?

– Козырев говорил странные, я бы сказала, провокационные вещи.

– Например?

– Я слышала фразы: «не хочу этого делать», «ничем хорошим это не кончится», «вы обезумели», «он не переживет этого дня».

– Ух ты! – Астраханский покрутил головой. – За одни эти слова можно сажать в тюрьму. – В ответ на удивленный взгляд Надежды он улыбнулся: – Шучу, конечно.

– Там, в темноте, мне было не по себе.

– Сначала нужно понять, в каком контексте говорились эти слова, и только после этого делать выводы. – Лев снова посмотрел на фотографию Шимаханского и Козырева. – По их лицам видно, что они говорят о чем-то неприятном. Посмотри, как хмурится Шимаханский. Надо бы разузнать, что это за тип…

– Я еще не все рассказала, – проговорила Надежда. – Вчера Козырев приходил на примерку костюма и предложил мне участвовать в конкурсе дизайнеров одежды.

– Козырев здесь при чем?

– Сергей Аполлинарьевич спонсирует конкурс.

– Зачем ему это?

– Не знаю, но очень хочу участвовать. Победитель конкурса покажет свою коллекцию на Неделе высокой моды в Москве.

– Хотелось бы знать, в чем коренной интерес Козырева… – сказал Лев.

– Вряд ли это получится.

– Ну, почему же…

– Я не понимаю тебя. – Надежда посмотрела на Астраханского, пытаясь угадать, что он имеет в виду.

Лев улыбнулся.

– Участвуй в конкурсе. Тогда мы наверняка узнаем, чего он хотел.

– Хорошая идея, – улыбнулась Надежда. – И главное – полностью совпадает с моими планами.

– Теперь скажи, почему не брала трубку? Я звонил сто сорок раз.

– Потому, что когда ты звонил, я любезничала с двумя кавалерами.

– Один из них – Осташевский, другой – Фридманович?

Надежда кивнула:

– И здесь ты в точку.

Астраханский сложил фотографии в пакет, выключил настольную лампу и в приказном тоне сказал:

– Теперь едем домой.

Надежда сняла туфли и села на диван. Астраханский присел на корточки, чтобы застегнуть ее сапоги.

– У меня к тебе просьба, – сказал он.

– Слушаю.

– Мне нужно место для встреч с информатором.

– Ты хочешь использовать для этого мое ателье?

– Что-то вроде того…

Надежда встала с дивана, и Лев помог ей надеть пальто. Она застегнула пуговицы и ответила:

– Ну как же отказать такому галантному кавалеру.

Москва, Замоскворечье

– Калерия Федоровна, выйди из комнаты! – Семен Порфирьевич Зотов строго посмотрел на жену, и она вышла за дверь. Дочь Грушенька собралась выйти за ней, но Зотов приказал: – Ты, Агриппина, останься! – Он затворил дверь и медленно обернулся к дочери. – Я запрещаю тебе не то что говорить, но даже смотреть в сторону этого брандахлыста ^[8].

Грушенька молча опустила глаза, однако родитель, как видно, рассчитывал на ответ.

– Слышала? – громко спросил он.

– Да…

– Уяснила?

Она кивнула. Семен Порфирьевич взял дочь за плечи и резко встряхнул:

– Не слышу!

– Я все поняла, – сказала Грушенька. – Только ведь он ничего худого не сделал…

– Не смей защищать его!

– Я не защищаю. Мне совершенно все равно. – Сказала Грушенька и, опустив веки, отвела глаза в сторону, чтобы не видеть злого лица родителя.

– Было бы все равно, не побежала бы в сени. – Отец поменял тон: – Зачем изводишь себя, Грушенька? Зачем нас с матерью мучаешь?

– Я решительно не понимаю… Это не правда…

– Что за бессмысленный вздор ты говоришь! – Зотов повысил голос, но в нем уже не было той убедительности, а была только отцовская боль. – Как будто я не вижу, как ты по нем сохнешь.

– Что вам угодно, папенька? – не выдержав, взмолилась она. – Чтобы я разлюбила Сомова? Но это невозможно, и я решительно ничего не могу изменить.

– Отца позорить?! Себя с грязью мешать?! – во всю мощь своих легких взревел Семен Порфирьевич, и в комнату влетела Калерия Федоровна.

– Пожалей дитятко! – Она бросилась к мужу на грудь: – Не губи, Семушка!

Он грубо оттолкнул ее и, перед тем как выйти из комнаты, зло прокричал:

– Два сапога – пара! Обе – дуры!

Морозным вечером санная карета семейства Зотовых остановилась у подъезда, где плотными рядами уже стояли другие экипажи.

Грушенька отрешенно смотрела в стенку кареты. Калерия Федоровна сдвинула шторку, на что Зотов сердито обронил:

– Жди, покуда придет лакей.

Явившийся лакей растянул складные ступени и распахнул дверцу кареты. Семен Порфирьевич ступил на ковровую дорожку, постеленную до парадного входа, и подал руку жене. Она спустилась по лестнице и уступила дорогу дочери. Грушенька перешагнула через чугунный сундук с горячими углями и вышла из обитой мехом кареты на холод.