Онлайн книга «Две сестры и Кандинский»
|
Максим рассказывает, и все это правда. Но и безденежье — его правда. — Когда ты протягиваешь шляпу, они из кошелька выковыривают тебе монету вместе с кусочками сердца… А ты никогда не слышала, как безденежные людишки вымямливают свое голое «спасибо за музыку»?.. Робко так… Спа-си-бо… Такой утомленный неожиданный у них звучок… Горловой. — Но я, Лёльк, больше всего люблю наших московских доходяг, возвращающихся с работы. Работяг с тусклыми глазами. Торопящихся толстых теток… Так благодарно играть им. Их заплесневелому сердцу… Какую-то струну да заденешь! Обязательно! Как-никак сердечко царапнешь… И такие благодарные тогда у них глаза! Светлые! Каждая следующая любовь у женщины более быстрая. Более бегущая и спешащая, чем прошлая. И повторяющая прежние, увы, ошибки. Сестра Инна, умненькая, считает, что каждый раз ошибкой Ольги был уже сам выбор мужчины, который на взлете… И который с большой вероятностью подвержен падению. Мужчины, которые на взлете, в этом своем нестабильном часе женщиной не дорожат. Дорожат, но во вторую очередь. * * * Так или не так, Максим вновь рядом. Он обнимает Ольгу. Он нежен. Он суетится с горячим шоколадом. Туда-сюда… От плиты к столу… И вот уже несет горячую чашку. Вкусно пахнущую в его руках уже издалека… А руки его так долго нежны. А тонкие пальцы музыканта-профи, играющего на всем… А его глаза! Уже свой, уже нажитый с Максимом любовный опыт подсказывает Ольге (нашептывает ей) не портить и не комкать этот их сегодняшний вечер. Не торопить ускорившееся чувство (оно и так убегает, торопится). Не испортить, подгоняя, хотя бы саму ночь. К чему выяснения! К чему жесткие прямые вопросы?.. Только она и Максим. «Нас двое, он и я. И ведь мы, двое, живем этот наш вечер… Живем эти минуты. Эти часы. Не замечая отсутствия денег. Живем жизнь. Я люблю…» — Я люблю… — А я сделаю тебе еще шоколада! Подниму твой тонус-минор! — Порошка шоколадного больше нет… — Я соскребу с краев. Остатки сладки, родная! Максим ушел на дальнюю кухню — в глубины безлюдных полуподвальных комнат. Гремит там чашками. Перемывая их под шумной струей воды. И кричит Ольге оттуда: — Ты перетерпи… Перетерпи, родненькая. Должно быть, у меня этот разгуляй в крови. Друзья — это от отца!.. Ты же, Лёльк, знаешь, сколько друзей у моего отца… Друзья — это святое. На миг (нет, на полмига) в его голосе тоскливая оглядка: — Да, да, да. Я знаю, что надо уметь сочетать. — Я этого не сказала. — Знаю сам. Вот приедет батя и поучит долбаного сынка сочетать два таланта — любовь и друзей… А пока что, Лёльк, проблемы… Пьяница барабанщик — это ты усвоила, знаешь!.. Гулена вокалист — вот кто теперь головная боль и проблема-раз! Этот уже имен своих баб не помнит. Он, оказывается, даже не считает! Не ведет счет!.. Нет, нет, Лёльк, ты скажи — сколько надо вокалисту женщин!.. Я, Лёльк, не понимаю. * * * Сюда, в студию, Макс Квинта музыкантов не приводил. Для К-студии они были диковаты и малопонятны. Зато гении. Однажды, правда, с Максимом вместе пришел легендарный барабанщик, он же ударник — самый проблемный из его рок-группы… Он пришел уже поддатый. Мутными глазами усмотрел Ольгу и спросил: «Кто такая?..» — после чего упал лицом в тарелку с кашей. Каша стояла перед ним… По счастью, уже слегка остывшая. — Почему? Почему я, Лёльк, должен быть за них всех в ответе?.. Не знаю. — И я не знаю, милый. — Почему?.. Пусть мне объяснят… Отец. Вся надежда на отца! Максим принес любимой женщине свежевыжатый морковный сок. Он забрал из рук Ольги книгу, деликатно откладывает в сторону. Кандинский Василий Васильевич подождет. Кандинский Василий Васильевич станет пусть-ка в живую очередь… Да, Василий Васильевич, надо жить жизнь, это верно. Но надо жить свою жизнь. Обнимает Ольгу. И, как всегда, такое неподдельно долгое, трепетное первое объятие Максима! — И кстати. Дай мне немножко деньжат. Я же совсем на мели. На мелкой мели. — Подожди, Максим. Ты обещал устроиться работать в музыкальную школу… Ты ведь пойдешь на работу? — Да, да, но не сию же минуту. — Ты обещал. — Я жду из этой чертовой школы результатов. Я же прошел их придурковатое собеседование. — Это было давно. — Лёльк!.. Вокалист второй день ничего не жрал! И ведь он без женщины. Имей совесть! — Но у меня так мало денег. А зарплата, Максим, только на будущей неделе! — Но ты что-то говорила про зеленые. — Запас на черный день… — Так чего же мы ждем! День вполне черный. Куда еще чернее?.. Сто долларов?.. Какая замечательная бумажка! Ее надо разменять!.. Оль! Родная моя! И объятие мягко распалось. После крохотной (ну пустяковой) заминки с деньгами Максим усаживает Ольгу в другое кресло — в мягкое, удобное, самое лучшее здесь. Все для нее. Максим трогателен и заботлив. И жестом говорит ей — нет-нет, не вставай, Оль! Чтоб без лишнего движения. Чтоб полное счастье… Он чуть ли не бегом принес ей горячий шоколад. Не пролил. Не споткнулся… Горячий шоколад! Сидя! Утопая! В единственном здесь большом кресле! Глубина кресла — глубина счастья, разве нет? * * * «— Твой потрясающий открытый характер! — повторяю я Максиму как бы между прочим. Эта попритершаяся фраза у меня теперь наготове. Я расту. Я теперь быстро расту. Мужчина тоже не замечает повторений. Абсолютно! Если его хвалят… Его слипшиеся мелкие радости. А горячий шоколад и любовь в глубоком кресле почти каждый раз связывались теперь с зеленой бумажкой в сто долларов. Которую надо разменять… И я ее отдавала… До последней. Главное было не разменять любовь. Не разменять ее на ссоры. Ну а как иначе — не возьмет же он деньги сам!.. Максим, не торопясь, подает мне мою сумочку. Чтобы я своими руками выдала хоть что-то на прокорм барабанщика и на женщин вокалиста. — Нет-нет, родная… Своей рукой. — То, что ты, родная, называешь моей открытой бесхарактерностью, во всяком случае, намекаешь на это, — и есть мой характер. Это, Оль, потому, что мы рок-музыканты!.. Это не от природы. Это не от генов. Это от магии музыки. А я рылась в своей, увы, не бездонной, доцеженной сумочке — и ляпнула: — Как-то удивительно, Максим. Как-то неожиданно, если твой бег на месте — от магии музыки. |