Онлайн книга «Две сестры и Кандинский»
|
Максим исчезал в ванной комнате — и снова появлялся, восторгаясь как стычкой с непредвиденно трезвыми хоровиками, так и своей новой музыкой! А был уже поздний час. Мы засиделись. Я обрабатывала ему раны, а он о любви… о любви к своей рок-группе, к своим гениям. К запойному барабанщику. К загульному вокалисту… К вечно простуженному саксофонисту. — Сам хрипит, а винит саксофон… Оль! Представляешь?.. Ну дурачина! — И что? — Пинает инструмент ногой». * * * Голос Максима из ванной комнаты: — Они шизы. Саксофонист, Оль, он абсолютно ненормальный!.. Но они мне как дети! Максим выскочил — голый до пояса. Он показывает Ольге и впрямь изрядную рваную царапину на левом боку. — Вот, Оль… Вот еще здесь. Обработай… — Ого! — А я все думал — что это там жжет! Еле терпел! Ольга, обрабатывая ему рану, качает головой: — Опять ты пришел поздно. — И опять прошу денег. — Я все хочу тебе объяснить, Максим… Все никак не решаюсь — ведь я небогата, милый. — Но ты говорила — у тебя есть сбережения. — Есть. Очень скромные. — Но это же мои пацаны! Гении… Ты же не хочешь, чтобы они оказались под забором? чтобы сломались от нищеты? Он показал еще одну глубокую пугающую царапину. — Ты же не станешь загонять талантливых пацанов в воровство и криминал? или в наркотики?.. В крысиную голодную норку, а? — Максим. Ты словно погоняешь время. Полгода пронеслись как один день. — Наши полгода. — А? — Я говорю — зато, Оль, это наши полгода! Как веский довод Максим ставит перед Ольгой свой бывалый магнитофончик: — Слушай. Он ищет «Останься»… Но знаковая песня никак не всплывает. Звучит что-то другое. — Черт. Куда она делась?.. Ты услышишь. Услышишь, как я тебя люблю, Оля-Лёля… Эта песня — это мое сердце! Он нажимает перемотку, ищет: — Всем своим пацанам сказал — если я ставлю эту песню, значит, все молчат. Все умерли!.. Сдохли!.. Мелодию «Останься» ничем и никем не перебивать. Все знают — не трогать… Что за люди! К ней нельзя прикасаться руками! Нельзя лапать… Тем более чужими звуками! Это наша мелодия, Оль!.. Однако же, так и оставив звучать чужеватую мелодию, Максим уходит. Еще разок чертыхнувшись. Убегает. * * * Ольга выключает магнитофон. И пробует включить свою жизнь — она открывает книгу. А затем и тетрадку. Делает пометки. Надо бы не урывками… Вернуться бы к работе над диссертацией. Коля Угрюмцев меж тем торопится на свое рабочее место. Как маленький автомат, уже проглотивший монетку. Прошел с мольбертом в глубину студии. Сел. Рядом с ним тотчас замигал очередной подсвеченный Кандинский. Юнец заторопился, малюет. Спасаясь кисточкой, как он сам говорит, от х-х-ронической г-г-головной боли. А вот и сентенция при этой подсвеченной репродукции. Придется выслушать. Она кратка: «ОСОБЫЙ МИР… КРАСОК…» И еще разок, но более настойчиво: «ОСОБЫЙ МИР… БЛУЖДАЮЩИХ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК…» И опять в К-студии все тихо. Абстрактному миру легко дается покой. Сдвинутый, странноватый кочевник Коля Угрюмцев, вернувшись, не привнес новизны. Неприкаянный, он опять здесь поселился. За неимением другого жилого места в огромном мегаполисе. Спит он в самой глубине студии. Там запасная постель. В теплой нише. Как-никак у бездомного юнца есть эта ниша. Впрочем, как настоящий приживал, Коля малозаметен, никому здесь не мешает. Вот он тихо сел, в руке кисточка. Перемалевывает. От усердия высунул язык. Прежде чем умолкнуть, сентенция Кандинского повторяет себя с силой и с подчеркнутой перестановкой слов. «БЛУЖДАЮЩИХ НА ПАЛИТРЕ КРАСОК… ОСОБЫЙ МИР…» * * * О чем бы Ольга ни говорила, она о Максиме. Ей теперь уже поздно меняться. — На чем нас прервали, Инна?.. Да, да! Слишком выпирающая, напористая его молодость… — Если бы только!.. Но ведь он отсасывает у тебя рубли. Насос, как на пожаре… И заметь: при всей своей выпирающей молодости твой Максим на полкопейки не сумел устроиться работать. Заодно со своими проблемно безденежными… — Безденежье, Инна, — это тоже молодость. — А не суета? — Пусть суета. Но какая красивая, завораживающая, праздничная суета… Он пробьется!.. Инночка! Сестренка!.. Максим, конечно, как туда-сюда ветер, шальной, сквозняковый, безумный, но в нем ни на грамм нет политики — это сейчас так прекрасно! Я отдыхаю душой! «Мне кажется, я чувствую Максима даже через опыт моих подруг и сверстниц. Я же вижу… Медом не корми, дай такому, как Максим, влюбиться в тридцати-, а то и в сорокалетнюю. Еще и пошвыряться последними копейками. Мода?.. Но ведь и помимо моды молодому мужику хочется ускоренного опыта. Это как месяц май. Утолять чувство тоски — заодно и вместе с хорошей погодой… А какой секс. Ах, как мы им сладки! Да и они нам, если уж признаваться…» * * * Максим — сама занятость! Вот проснулись репродукции. Там и тут. В чем дело?.. Отчаянно мигает и гаснет вразброс потревоженный Кандинский! Мигает и на скорости гаснет. Нет даже сентенций великого художника. Не успевает мэтр высказать и передать заветное людям. Магнтофонная запись словно бы подавилась собой. Кашляет… А ворвавшийся Максим хвать телефонную трубку!.. и кричит кому-то: «Еду! Уже еду!..» Спешит!.. Он и впрямь как туда-сюда ветер. Уносясь из К-студии, он что-то наспех показывает Ольге… изображает рукой некое краткое ей объяснение. Хватает со стола что-то забытое и — нет его! А вот он опять вбежал на миг. Но теперь он сразу к ней — теперь он понятнее. И Ольга, доставая бумажник, к нему с улыбкой… но уже не с такой широкой улыбкой, как вчера: — Максим? Опять деньги? — Сейчас, Лёльк, самое время нашей любви. — И что? — Сейчас, родная, грех думать о деньгах!.. Я все верну. Я же заработаю, родная!.. Мы вот-вот заработаем! Не будь жмотихой! Я же знаю — ты славная девчонка! — Девчонке, заметь, тридцать. — Ни годы, ни деньги нам с тобой считать сейчас не надо. В такое время ничего не считай… Каждый наш день свят. Время любви, родная! Время любви! Ольга сообщает сестре: «Он стал мне говорить — родная…» |