Книга Две сестры и Кандинский, страница 54 – Владимир Маканин

«Это на час-полтора, — думал он о вновь заголосившей Ольге, о недооцененной женской возможности плакать. — Надолго. Надо с этим смириться. И надо… надо заканчивать».

А плач продолжался. Ольга нет-нет и повышала, брала высокую ноту. Эти ее всхлипы, слепые вопли и слезы… где-то там… в темном, неосвещенном углу. С мокрым лицом. С сырым уже полотенцем в руках…

Но затем она снова шла голосом по накатанному, улетая в далекое — уууу-ууу… Промокая жижу у глаз. Ударяясь, а быть может, колотясь там плечом о стену.

Не слышно даже Женю и Женю — примолкли, прикусили языки в своем святом углу.

Зато как только плачущий голос Ольги пунктирно прерывался, как только ее всхлипы и взрыды, казалось, смолкали, все сразу оживали. В очередную паузу Артем отозвал юных.

— Женя и Женя, мы заканчиваем.

— Еще полминуты на фото! Артем Константинович!

Скорая перепалка шепотом:

— Нам важно, важно!

— Финиш, ребятки!

— Да! Да! Финиш! Финиш! — тихонько вопят молодые люди, при этом продолжая спешно фотографировать — стены, углы, картины… все важно!

Но теперь уже Инна решительно поторопила их, пригнала к столу:

— Поешьте чего-нибудь… Женя и Женя. Да, можно руками. Все, что на столе…

Немного лишь не успели. Жалующийся, стенающий вскрик Ольги вновь прорвался, протаранил тишину: — Уууу-ууу…

У стола стихли.

И так наглядно замерла молодая поросль журналистики. С уже надкусанными бутербродами в руках.

Артем принудительно кормит молодежь: — Они хорошо сегодня потрудились. Молодцы… Не плеснуть ли им по капле?

Женя и Женя шепотом подхватывают: — Захотелось шампанского. Захотелось шампанского.

Батя наливает всем щедро: — Конечно… Шампанское от Марлена. После шампанского хорошо спится.

А Женя и Женя тут же с разговором — цепляются к старику.

— Вы, Сергей Сергеич, рассказывали… Но как-то очень запросто, легко вы произносите — стукач то, стукач это… Стукач спровоцировал. Стукач донес.

Батя: — Ну да.

— Стукач — это же предатель?

— О господи… Нет, девочка, нет. Работа такая.

Артем поторапливает: — Все. Все, ребятки… Стоп!.. Инна! Гони их!.. Покажи им их постели.

Артем, приостанавливая, спрашивает Инну:

— Ольга плачет и плачет… Мои ребятки смогут заснуть? Как думаешь?

— Заснут. Ольга там через три стенки… Ваши постели в дальней комнате.

— Я попросил для них шампанского, чтобы им легче заснуть.

— Я догадалась.

Артема пробила какая-то неуверенность. Конец дня… Слезы Ольги.

— А заснем ли мы?

Инна уводит молодняк. Проходя мимо Коли Угрюмцева, тупо копирующего очередную репродукцию, она не упускает случая пацану внушить:

— Ты, Коля, учись хватке… У Жени и Жени учись. Ты какой-то бескостный… Тебе надо в Питер. Обязательно! Только там станешь мужчиной… Я тебе рассказывала про братьев Орловых?

— Раза ч-ч-четыре.

Артем, отправивший юных спать, один. Шаг за шагом он переместился на пятачок, где родилась (когда-то! в минуту яростного, бешеного вдохновения!) его памятная речь о цензуре… Он замер. Слыша смутный, тусклый отклик сломанной своей судьбы.

Сейчас на этом куске земли он один. Никого…

Чистоту и праздную ясность его ностальгии подпортил этот оживший пронзительный женский вскрик. Опять Ольга… Артем машинально зажал уши руками:

— Да что ж она, бедная, плачет!

Сидя за столом, гость гостем, Батя сосредоточился на себе — тоже ностальгия. Он тоже упрямо и по-своему вытаптывает прошлое:

— …Ум потерял, а приобрел веселость! Ликует сейчас Рогожин по жизни! И пьет как!.. Мы с ним настоящие дружбаны. Приезжаю — он уже ждет. Выпьем — и на мороз!.. Я аж крякаю, как холодно. А он, как настоящий сибирский водошник, тулуп нараспашку… А как он хотел выползти из сумеречной камеры-одиночки в лагерь… Надо, мол, избавиться от «я». Надо опроститься. Во как!.. Надо, мол, принять и разделить народную боль… Перед сном в камере он обязательно выл.

* * *

Ностальгия — наркотик из дозволенных, слабый, легко сдуваемый, с коротким действием. Артем занервничал. Он подошел, сунулся носом к выставленному мольберту, где присох молчаливый копировальщик:

— Коля… Почему Инна так… спокойна, что ли? И ты тоже. Ольга опять рыдает. Я же слышу.

— Д-да.

— Как будто эти ее слезы — самое обычное дело. Как будто она плачет каждый день.

И тогда Артем к Инне, как раз вернувшейся из спальных комнат.

— Давай вызовем белый халат. Надо же что-то делать.

— Не надо.

— Да что ж такое, Инна! Почему такие больные ее слезы?.. Весь вечер! Вызови врача наконец!

— Оля поплачет и успокоится. Успокойся и ты.

— Как? Как я успокоюсь?.. Она не плачет — она же воет. Это даже не истерика. Это вой. Ты что — не слышишь?! Да какой надсадный, больной вой!.. Я сам вызову врача!

Но Инна, будничным движением, берет руки Артема в свои. Держит, стискивает их.

— Я, Инна, вызову! Классного врача! По моим старым московским связям. Я захватил телефоны на житейский случай!

— Артем. Не надо. Поверь… Мы с Олей знаем, как быть и что делать.

Инна в суете, в деле, хозяйка — однако спохватилась: — Нет-нет. Не спешите с сиюминутным уходом… Я ведь не тороплю… Давайте-ка еще выпьем-поговорим. Перед сном… Хотя бы за прощение друг друга выпьем, за примирение. За встречу… Увидимся ли мы когда еще.

— Увидимся ли! — воскликнул на встречном чувстве Артем.

И Батя понимающе кивнул — увидимся ли?.. Молча, по-медвежьи, он сурово потянулся к очередной бутылке. С знакомо шуршащей серебристой шапкой.

— Завтра перееду к себе на Арбат. С утра… Я, Инна, не задержусь… Я передал сибирские подарки — и, можно считать, свободен.

Артем: — А я в Воронеж. Да, да, господа… Уходим спать. Но прежде чем разойдемся, твой прекрасный тост, Инна… За примирение, господа! За всех нас!

Инна: — Получилось, что я спугнула гостей от стола… Повторяю: здесь никто не торопит. Прошу… А Оля… Оля успокоится.

— Да, да. Кажется, она плачет потише.

Артем: — Давайте теперь тихо… тихо и бережно выпьем за тех, кто умеет нас прощать… Грешен! Люблю чокаться!.. Сергей Сергеич! Инна!.. Да я о себе. Но я рад, что и от меня, упрятанного в черноземы, кое-что осталось… Осталось для нынешних дней. От той моей мысли. Толпа не может, не умеет прощать… Население не умеет прощать… Только народ умеет…