Онлайн книга «Тридцатая любовь Марины »
|
Дядя Володя еще несколько раз приезжал к ним, оставаясь на ночь, и она снова все видела, засыпая только под утро. В эти ночи ей снились яркие цветные сны, в которых ее трогали между ног громко орущие ватаги ребят и девочек, а она, оцепенев от страха и стыда, плакала навзрыд. Иногда сны были сложнее – она видела взрослых, подсматривала за ними, когда они мылись в просторных, залитых светом ваннах, они смеялись, раздвигая ноги и показывая друг другу что-то черное и мокрое. Потом они, заметив ее, с криками выскакивали из воды, гонялись, ловили, привязывали к кровати и, сладко посмеиваясь, били широкими ремнями. Ремни свистели, взрослые смеялись, изредка трогая Марину между ног, она плакала от мучительной сладости и бесстыдства… Однажды после бессонной ночи она сидела в туалете и услыхала утренний разговор соседок на кухне. – Дядя… дядя Володя… – яростно шептала Таисия Петровна Зворыкиной. – Ты б послушала, что ночью у них на террасе творится! Заснуть невозможно! – А что, слышно все? – спросила та, громко мешая кашу. – Конешно! Месит ее, как тесто, прям трещит все! – Ха, ха, ха! Ничего себе… – Муж уехал, а она ебаря привела. Вот теперя как… Марина ковыряла пальцем облупленную дверь, жадно вслушиваясь в новые слова. Ебарь, сука, блядище – это были незнакомые тайные заклинания, такие же притягательные, как новые сны, как скрип и стоны в темноте. Мать не менялась после приездов дяди Володи, только синяки под глазами и припухшие губы выдавали ночную тайну, а все привычки оставались прежними. Она смеялась, играя с Мариной, учила ее музыке, привычным шлепком освобождая зажатые руки, напевала, протирая посуду, и печатала, сосредоточенно шевеля губами. Марина стала приглядываться к ней, смотрела на ее руки, вспоминая, как они смыкались вокруг чужой шеи, помнила сладостное подрагивание голых коленей, на которых теперь так безмятежно покоилось вязание… “Она показывает ему все, – думала Марина, глядя на опрятно одетую мать. – Все, что под лифчиком, все, что под трусами. Все, все, все. И трогает он все. Все, что можно”. Это было ужасно и очень хорошо. Все, все, все показывают друг другу, раздвигают ноги, трутся, постанывая, скрипят кроватями, вытираются между ног. Но в электричке, в метро, на улице смотрят чужаками, обтянув тела платьями, кофтами, брюками… – Мама, а отчего дети бывают? – спросила однажды Марина, пристально глядя в глаза матери. – Дети? – штопающая мать подняла лицо, улыбнулась. – Знаешь детский дом на Школьной? – Да. – Вот там их и берут. Мы тебя там взяли. – А в детском доме откуда? – Что? – Ну, раньше откуда? – Это сложно очень, девулькин. Ты не поймешь. – Почему? – Это малышам не понять. Вот в школу пойдешь, там объяснят. Это с наукой связано, сложно все. – Как – сложно? – Так. Вырастешь – узнаешь. Через полгода вернулся отец. Еще через полгода она пошла в школу, чувствуя легкость нового скрипучего ранца и время от времени опуская нос в букетище белых георгинов. Длинный, покрашенный в зеленое класс с черной доской, синими партами и знакомым портретом Ленина показался ей детским садом для взрослых. Все букеты сложили в огромную кучу на отдельный стол, научили засовывать ранцы в парты. Высокая учительница в строгом костюме прохаживалась между партами, громко говоря о Родине, счастливом детстве и наказе великого Ленина: учиться, учиться и учиться. Школа сразу не понравилась Марине своей звенящей зеленой скукой. Все сидели за партами тихо, с испуганно-внимательными лицами и слушали учительницу. Она еще много говорила, показывала какую-то карту, писала на доске отдельные слова, но Марина ничего не запомнила и на вопрос снимающей с нее ранец матери, о чем им рассказывали, ответила: – О Родине. Мать улыбнулась, погладила ее по голове: – О Родине – это хорошо… С тех пор потянулись однообразные сине-зеленые дни, заставляющие готовить уроки, рано вставать, сидеть за партой, положив на нее руки, и слушать про палочки, цифры, кружочки. Гораздо больше ей нравилось заниматься дома музыкой, разбирая ноты и слушая, как мать играет Шопена и Баха. Через год сгорел соседский дом, и Надька научила ее заниматься онанизмом. Еще через два года отец повез Марину к морю. Когда оно – туманное и синее – показалось меж расступившихся гор, Марина неожиданно для себя нашла ему определение на всю жизнь: – Сгущенное небо, пап! Они поселились в белом оплетенном виноградом домике у веселого старичка, с утра до вечера торчащего на небольшой пасеке. После того как отец сунул в его заскорузлые от прополиса руки “половину вперед”, присовокупив побулькивающую четвертинку “Московской”, старичок расщедрился на дешевые яйца и мед. – А хочете – тут и камбалой разжиться можно. У Полины Павло привозит. Я ж зараз поговорю с ним… Но ждать переговоров с Павлом они не стали – перерытый чемодан был запихнут под койку, Марина зубами сорвала гумовскую бирочку с нового купальника, отец вышел из-за занавески в новых красных плавках: – Давай быстрей, Мариш. Десятиминутная каменистая дорожка до моря петляла меж проглоченных зеленью домиков, скользила над обрывом и стремительно, по утоптанному известняку катилась вниз, навстречу равномерному и длинному прибою. – Живое, пап, – жадно смотрела Марина на шипящее у ног море, стаскивая панамку с головы. Отец, сидящий на песке и занявший рот дышащей тальком пипкой резинового круга, радостно кивал. Через минуту Марина визжала в теплом, тягуче накатывающемся прибое, круг трясся у нее под мышками. – По грудь войди, не бойся! – кричал уплывающий отец, увозя за собой белые, поднятые ногами взрывы. Марина ловила волну руками, чувствуя ее упругое ускользающее тело, пила соленую вкусную воду и громко звала отца назад. – Трусиха ты у меня, – смеялся он, бросаясь на горячий песок и тяжело дыша. – Вся в мамочку. Марина сидела на краю прибоя, с восторгом чувствуя, как уходящая волна вытягивает из-под нее песок. Сгущенное небо вытеснило все прошлое, заставило забыть Москву, подруг, онанизм. Утром, сидя под виноградным навесом, они ели яйца с помидорами, пили краснодарский чай и бежали по еще не нагретой солнцем тропинке. На диком пляже никого не было. Отец быстро сбрасывал тенниску, парусиновые брюки и, разбежавшись, кидался в воду. Он заплывал далеко, Марина залезала на огромный, всосанный песком камень, чтоб разглядеть мелькающее пятно отцовской головы. |