Онлайн книга «Повиливая миром »
|
Вдоль моря бежит черная тощая собака. Добежав до моего шезлонга, собака встает всеми четырьмя ногами в воду и принимается сердито лаять. – Что это ты такое читаешь, что она на тебя лает? – спрашивает греческий приятель. Он не знает русского, но довольно бойко говорит по-английски. Тетушки прекращают игру и прислушиваются. – Я читаю поучения Паисия Святогорца. – А, тогда ясно, – смеется грек и транслирует тетушкам мои слова: – Она читает блаженного Паисия. Тетушки тоже смеются и машут на собаку: – То-то бес пришел тебя ругать! Дай-ка я его перекрещу! Собака удирает вдоль линии прибоя. * * * Хозяин деревенской греческой таверны приносит рыбу. Сырую. То есть – живую. Познакомиться. Прежде чем жарить. Он считает, что это абсурд – есть незнакомую рыбу. – Я не хочу видеть ее заранее! – жалуюсь я. – Потом мне жалко ее есть! – А как же ты дома покупаешь рыбу? – изумляется приятель-грек. Мои объяснения про Норвегию, мороженое филе трески в коробочке и «ничего личного» вызывают у Стратоса страдальческое выражение на лице. Из-под стола с таким же выражением лица на рыбу смотрит кошка – разноцветная и тощая, как велосипед. Но в кошкином взгляде присутствует надежда. Грек считает меня безнадежной. Рыба тем временем возвращается на стол, изжарившись на углях, облившись оливковым маслом, обложившись помидорами… Мои отношения с кошкой переходят в фазу заговора. Я незаметно опускаю руку под стол. Кошка незаметно берет из руки кусочек рыбы. – Какое вкусное оливковое масло! – говорю я. – Алексис! – кричит мой приятель. – У кого ты берешь масло? Возникает хозяин. За ним возникает масло – мутновато – зелено-золотое, нерафинированное, в пластиковой бутылке. Следует длинный диалог, из которого я понимаю, что двухлитровую бутыль мне подарят, а еще две продадут за два евро. – Сколько ты повезешь в Москву? Пять литров? Шесть? В голове моей плывут видения: сумасшедший аэропорт в Солониках, толпа, сумки, Шереметьево, шесть литров масла… – В Москве его не с чем есть, – говорю я. Собравшиеся скорбят. Кошка, меж тем, наевшись, засыпает на моей ноге. * * * Халкидики. Греция, блаженное лето. Дочка хозяина таверны уехала в Америку. – И хорошо там, в этой Америке? – спрашивает меня Яни. – Не была, не знаю. Но София умница, она пробьется. Наш приятель Стратос с удовольствием переводит про умницу Софию. Ему приятно, что я помню девушку и говорю отцу хорошее. То есть поступаю как положено. Софию красавицей не назвать, она стрижена ежиком, за ухом имеет татуировку в виде морской звезды, хорошо говорит по-английски, и у нее диплом юриста. В прошлом году она работала на пляже в большом отеле на Ситонии, распоряжалась лежаками и зонтиками. С работой по специальности были проблемы… – Все сошли с ума, – говорит Яни. – Все едут… – Море стоит, горы стоят, – роняет Стратос. Стратос вообще философ. Одно слово – грек. Всегда мне нравились такие мужчины: укорененные в жизни. Не знаю, как точнее объяснить. Кроме того, он – «наш». Волонтер. Когда горела его любимая Кассандра, именно он собирал соседей в ополчение. Года четыре назад он возил меня показывать мертвый обгоревший лес на границе, где они остановили огонь страшным способом – встречным пламенем. Сегодня мы ехали с Афона домой, через фантастически прекрасную Ситонию с горами и холмами, с оливковыми рощами, висящими в ослепительном мареве над белым от жары морем… и я попросила его проехать через то место. Мы свернули, сделали крюк, и Стратос с гордостью показывал мне молоденький подлесок… – Лет через пятьдесят… – Мы не доживем, – говорю я. – Какая разница? – смеется Стратос. Ящерицу, лежащую на камне, приходится легонько пнуть для того, чтобы она подняла голову и посмотрела на тебя томно и утомленно: «Ну что тебе, двуногая ошибка эволюции?» Когда стоишь по колено в воде, собираются мелкие рыбки, и ходят у ног, проявляя к твоей громоздкой особе мимолетный интерес. Выяснив, что в пищу ты временно непригоден, уходят неторопливой стайкой в прозрачную глубину. Лавка в деревне открывается в 11, закрывается в 12 и потом мучительно приоткрывается часов в пять, изображал звериный оскал капитализма. На двери звенит колокольчик, и хозяин долго идет тебе навстречу с чашкой кофе и газетой в руках. Газетные заголовки обещают апокалипсис. На лице у грека написано: «Да ладно!» Утром я пью холодный кофе с молоком в баре на пляже. Хозяин бара задумчив и условно англоязычен. – Море видишь? – спрашивает он. Море недвижно лежит у ног и очевидно, как грядущее бессмертие. – Олимп видишь? Олимп плывет, тая в дымке над Термическим заливом. – Хорошо? – Хорошо, – киваю я. – Вот скажи, можно тут работать? – Нет, – решительно отвечаю я. – Воот, – говорил грек. – Ты понимаешь. А Меркель – не понимает… * * * Капитан яхты – старый грек, помогают ему два взрослых сына. Банальная моя память немедленно подсовывает: По рыбам, по звездам Проносит шаланду: Три грека в Одессу Везут контрабанду. На правом борту, Что над пропастью вырос: Янаки, Ставраки, Папа Сатырос… Тут море тихое и такое бирюзово-бездонное, что кажется ненастоящим. Рубка яхты увешена фотографиями многочисленных черноглазых, упитанных, улыбчивых детишек. У капитана девять внуков. Мы огибаем веселую Кассандру и сонную Ситонию. Решаем непременно войти в ту бухту, где в прошлом году поймали морского ежа. В бухте встает на якорь небольшая яхта с немецким названием и надписью «Бавария» на корме. Янаки, Ставраки и Папа Сатырос иронически комментируют неуклюжие движения суденышка. Минутой позже выясняется, что правят яхтой две дамы средних лет. Суровые, стриженые ежиком, но все же дамы. С этого места Стратос тактично перестает переводить. Реплики приобретают отчетливый гендерный характер. Феминизм не успел еще пустить корней на каменистых почвах Посейдонова Трезубца. |