Книга Глиняный мост , страница 96 – Маркус Зузак

– Здорово наконец-то с вами познакомиться.

Мул торопливо втиснулся между нами. Он явился как неприятный родственник, и, когда она стала его гладить, принялся подавать башкой туда-сюда. На нас он смотрел грозно: не вздумайте мешать, сволочи! Ясно?

Вот что охеренно.

На Окружности кое-что поменялось.

Кровать разломали.

Основание утащили и сожгли: думаю, детишки просто решили развести костер, и Клэя это более чем устраивало. Матрас найти было труднее. Когда он туда пришел и молчаливо замер, девушка спросила, можно ли присесть на край.

– Конечно, – сказал он. – Что за вопрос.

– Ты хочешь сказать, – спросила она, – что иногда ты здесь спишь?

Он мог бы ощетиниться, но решил, что с ней это ни к чему.

– Да, – ответил он, – сплю.

И Кэри положила ладонь на матрас, и как будто готова была вырвать из него кусок. И еще: если бы то, что она произнесла в следующую секунду, сказал кто-то другой, у него нипочем бы не вышло как надо.

Глядя на свои ступни.

Она сказала прямо в траву:

– Это самая странная и самая волшебная штука, о какой мне приходилось слышать. – И потом, может, через несколько минут: – Эй, Клэй?

Он поднял глаза.

– Как их звали?

И казалось, что они сидят уже так долго, молча и мирно на краю матраса, и темнота – совсем неподалеку.

Он ответил:

– Пенни и Майкл Данбар.

На крыше он показал ей, где любит сидеть трудно различимым среди черепицы, и Кэри слушала его и смотрела на город. Она увидела светящиеся точки.

– Смотри-ка, – удивилась она, – Бернборо-парк.

– А вон там, – сказал он, не в силах удержаться, – кладбище. Можем сходить, ну, в смысле, если ты не против. Я тебе покажу дорогу к могиле.

Он почувствовал себя виноватым, что заговорил с ней о грустном – виноватее прежнего, – но Кэри была открытой и не обидчивой. Она считала знакомство с ним своего рода привилегией – и в этом была права, я рад, что она так думала.

Были моменты, когда Клэя прорывало, – слишком многое он таил внутри. Но теперь все хлынуло наружу; она видела в нем то, чего не видели другие.

Это произошло в тот вечер на крыше.

– Клэй?

Он смотрела вдаль, на город.

– Что у тебя там, в кармане?

Через несколько месяцев она слишком поспешит.

В конце марта, на Бернборо, она посоревновалась с ним в беге.

Бегала она как девчонка, которая может пробежать четыреста метров и готова это вытерпеть.

Он гнался за ее веснушчатым образом.

Смотрел на ее сухие икры.

И, лишь когда проскочили метательный сектор, он обогнал ее, и она крикнула:

– Не смей поддаваться!

И он не поддавался.

За поворотом он ускорился; после забега оба согнулись, спалившись. В легких саднит, но там же надежда и то, для чего они сюда пришли: два источника огненного дыхания.

Она оглянулась и спросила:

– Еще разок?

– Нет, думаю, он нас доконает.

Тогда она в первый раз протянула к нему руку и взяла под локоть.

Если б только она знала, насколько правдивы ее слова.

– Слава богу, – сказала она. – Я умираю.

Теперь об апреле, и дне скачек, предмете, который она приберегала.

– Подожди, ты его еще увидишь, – сказала она.

И это, конечно, говорилось о Матадоре.

Ей нравилось наблюдать за игроками и букмекерами, за мужичками на шестом десятке, просаживающими деньги: сплошь небритыми бездельниками, пахнувшими как пьяный западный ветер. Под мышками у них – целые экосистемы. За этими ребятами она наблюдала с грустью и умилением… Для них солнце садилось больше чем в одном смысле.

Она любила стоять у ограды, спиной к трибуне, когда лошади выходят на прямую.

На повороте будто сходила лавина.

Вопли отчаяния.

– Вперед, Леденец, сучара!

Это всякий раз катилось долгой и широкой волной – ободрения и глумления, любви и утраты и множества распахнутых ртов. Жирная плоть, разбухшая до пределов, положенных рубахами и пиджаками, сдерживающими напор.

Сигареты под разными углами.

– Проделка, шевелись, мать твою! Давай, малыш!

Получали выигрыши и молились на них.

С проигрышами молча опускались на скамью.

– Пошли, – сказала она в тот первый раз. – Тебе надое кое с кем познакомиться.

Позади двух трибун размещались конюшни: бесконечные ряды стойл, и в каждом лошадь – либо ожидающая скачки, либо отдыхающая после нее.

Под номером тридцать восемь внушительно, не мигая, стоял он. Надпись на табло гласила «Матадор», но Кэри звала его Уолли. Конюх, Пит Симмс, в джинсах и драной рубашке поло, поперек перечеркнутый ремнем. С платформы его губы поднимался дымок. При виде Кэри конюх заулыбался.

– Привет, малышка Кэри.

– Привет, Пит.

Клэй присмотрелся к жеребцу: гнедой; белая метка, будто трещина, вдоль морды. Он прядал ушами, отгоняя мух; гладкий, но в сетке вен. Ноги, похожие на сучья, были спутаны. Грива пострижена чуть короче, чем принято: почему-то он собирал больше грязи, чем любая другая лошадь в конюшне.

– Даже грязь его любит! – говаривал Пит.

Наконец, Клэй подошел поближе, и конь моргнул; глаза такие большие и темные; в общем, лошажьи.

– Не бойсь, – сказал Пит, – погладь верзилу.

Клэй обернулся к Кэри за разрешением.

– Давай, – сказала та, – можно.

И сама первая похлопала жеребца, показывая, что бояться нечего; даже прикосновение к нему было как фронтальный захват.

– Любит ее, жеребятина хренова, – проворковал Пит.

Это было не то что гладить Ахиллеса.

– Ну, как наш гренадер?

Сухой, как пустыня, голос позади.

Макэндрю.

Темный пиджак, светлая рубашка.

Галстук, неизменный с бронзового века.

Пит не ответил, он знал, что ответа старик не ждет: разговаривал тот исключительно сам с собой. Макэндрю вошел и ладонями огладил бок жеребца, затем наклонился осмотреть копыта.

– Молодец.

Выпрямившись он посмотрел на Кэри, потом на Клэя.

– А это что за явление?

Кэри отвечала любезно, но с вызовом: