Онлайн книга «Распутницы»
Ополовинив емкости с алкоголем, поглотив Вовкину закуску и упрев в духоте летнего дня, сборище уже не говорило о предстоящей работе в квартире, а обсуждало отвлечённые вопросы. Геннадий слушал с упоением — о ворах и отце не думалось, было только вот это, общение с бывалыми мужчинами, в чём-то неудачниками, но в чём-то очень сильными… Подумалось: «Как в армии! Там были все разные и все вместе!» Сёма Американец рассказывал: — Я, вообще, не люблю, когда в мужской компании про секс с женами рассказывают! Ну ладно про случайные связи — для смеха. А так… Не понимаю. Наш Снегирёв Федор Палыч, ну, поняли, о ком я… — Наш Федька, ясно… — Он так во всеуслышание всё рассказывает в подробностях… — Сёма, укоризненно покачав головой, налил себе водки и выпил, занюхал рукой, продолжил: — Я же с детства знаю его жену — Лидию Арнольдовну. Все же её знаете? Такая суровая леди, представительная. А тут я её представляю голую, с такими сисянциями, и Федор Палыч… Нехорошо это! У всех уже заплетались языки. Алкоголь своё страшное дело вершил по полной программе. Плюс жара и мухи. Через некоторое время, окончив распитие, все расположились, в том числе и Геннадий, где получилось — на полу, по углам… Там и сям между распластанными мужчинами валялись пластиковые стакашки. Послышался храп. Геннадий был как в бреду. Он и спал, и не спал. Видел, как по лицу Вовки ползала надоедливая муха, и тот, дергаясь, отогнал ее, а она, покружив, стала бегать по Апатии и, излазив всего, даже обследовала его открытый рот, но вылезла недовольная и снова обратилась к Вовке. Геннадий по тому, как жутко вспотел и уже начал испытывать приступы похмелья, понял, что солнце перевалило за полдень. И, что поразило его очень хмельной мозг, услышал надвигающиеся голоса откуда-то издалека. Они приближались. Скрипнула входная дверь — у бабы Зои до сих пор дверь была старинная, деревянная, по крепости превосходившая в разы дутую жестяную китайскую дрянь. Но дверь была не заперта, и визитёры вошли беспрепятственно. Голос жены Ирины вещал: — Сейчас, Леночка, посмотришь нашу новую квартиру. Странно, что Геннадий ещё здесь. Я думала, он давно на службе… — На первом этаже у вас? Геннадий узнал голос своей помощницы Каузиной. Ишь, уже потеряли его, незаменимого, Ленку прислали. — Да, на первом. Удобно. Плохо, конечно, что балкона нет… Голос жены смолк. Геннадий понял — великолепная картина была перед глазами супруги и Каузиной. — Что здесь случилось? — вопросила Ирка голосом Зевса Громовержца. Геннадий смог поднять только голову, секунду смотрел на плавающие пятна, одно из которых было женой, а другое — верной помощницей, и больно, с ударом затылком, опустил голову на пол. Чужим голосом, но очень громко заявил: — Пришёл Апатия! Потом все напились. Ирина удивлённо посмотрела на свою спутницу. Каузина категорически заявила: — Вы говорите неправильно, Геннадий Андреевич. Апатия — не пришёл, а пришла. Моё второе высшее образование — филологическое. Пришла. Апатия — женского рода! — Я не женского рода! — взревел Серёга, пытаясь сесть, но тут же рухнул обратно и громко захрапел. Ирина, обращаясь к Каузиной, спросила: — Лена, один из них мой муж? «— Настя, зачем ты нас привела на конюшню? Графиня, обмахиваясь платочком, морщила нос. Пани Вишковецкая хихикала, придерживая пальцами своё кружевное платье. Конюшня, с пустыми стойлами для лошадей, была огромная. Пышный сеновал уходил под самую крышу. — А сено, милые мои, когда вы спали на сене? — восторженно указала на сеновал баронесса. — На сене? — Графиня хмыкнула, втянула в себя душистый аромат сухой травы. — Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Если духами хорошенько побрызгать… И с кем спать? Снова с потными мужиками? Прости, Наста, но меня они начали утомлять — никакого уважения к женщине, совокупляются как скоты… Зинельс, надув губки, смешливо пожала плечами: — Найдём более обходительных, за это не беспокойся. — А кузнец был хорош! Ха-ха-ха! — вдруг разразилась хохотом Вишковецкая. Графиня подхватила её хохот, замахала на Зинельс платочком: — Придумала тоже — Митридат! — Ну, орудие у него огромное! В открытые ворота конюшни на них надменно глянула мисс Уивер и гордо пошла прочь. Хохот оборвался — игривое настроение улетучилось. — Как она смела так глянуть на нас? Ничтожество! — рассердилась Бескова. — Ненавижу эту тварь, — сказала Зинельс. — Строит из себя неприступную леди, а сама махается с Егором. — С конюхом? — Да. — Он красив. — Ужасно красив, — закатила глаза Зинельс, потом вздохнула. — Я ему намекала, что могу уступить ему, если он будет настойчивым рыцарем… — И что? — Ничего. Он сделал вид, что не понял меня. — Боится твоего Ивана, — сказала Вишковецкая. — Держится за место. — Иван просто мой друг, — отозвалась баронесса. — Друг детства. Мари, сидевшая всё это время за пустыми деревянными кадками, в которых на зиму квасили капусту, залилась румянцем — какой стыд, отец всё-таки имеет связь с баронессой, этой красавицей, и уже ходят слухи. Если узнают точно об их связи, баронесса погибнет для света. Они ведь, эти элитные дамы, — сама добродетель. Интересно, что они имели в виду, говоря о кузнеце? Они ходили в кузницу смотреть, как он машет своим огромным тяжелым молотом? А мисс Уивер отвратительна, и Егор отвратителен. И так красив — о боже! — что голова идёт кругом. — Я придумала забаву, — вдруг повеселела Зинельс и даже захлопала в ладоши. — Мы подшутим над Егором. — Как? — Очень просто. Надо найти Фёклу. О, вот и она. Ха-ха, как кстати. В конюшню с ведром вошла русоволосая Фёкла, помогавшая кухарке на кухне и мывшая в барском доме полы, — однолетка Мари, девчонка из деревни. — Фёкла, иди сюда! — строго приказала баронесса, приняв надменный вид. — Да, барыня. — Разыщи конюха Егора. — Слушаюсь. — Фёкла кивнула и бросилась из конюшни, но Зинельс её остановила окриком: — Постой, заполошная! — Да. — Фёкла остановилась, убрала растрёпанные волосы со лба. — Подойди ближе. Слушай внимательно. Найди конюха Егора, скажи, пусть придёт к конюшне в лопухи. Видишь в стене дыру? — Зинельс указала на большое круглое отверстие в дощатой стене от вывалившегося сучка. — Пусть просунет своё естество сюда. Обещай, что будешь любить его ртом. А в лопухах, на его глазах — тебе стыдно. |