Книга Лекарство от нерешительности, страница 37 – Бенджамин Кункель

— Извини, — смеялась Бриджид. — Эта забегаловка — будто многократный ксерокс с настоящего итальянского ресторана.

Я спросил, играла ли она когда-нибудь в испорченный телефон.

Бриджид шаловливо и отрицательно покачала головой.

— Нет, но с удовольствием научусь.

— Ничего не выйдет. Нас только двое. Будет не смешно. — Я отхлебнул скверного, сильно бьющего в голову вина — оно казалось поклепом на всю область Кьянти. — Мы приговорены к взаимопониманию.

— Жалко. — Бриджид скроила прелестную в своей ненатуральности злобную гримаску — за весь день она не позволила себе ничего подобного. Я понял, почему в западной цивилизации алкоголю отводится столь важное место.

Но больше ничего интересного мы не делали. Мы поднялись на крышу гостиницы, в импровизированный бельведер, и сыграли три партии в «Поставь подряд четыре» ^[24]. Первые две я проиграл, зато третью выиграл, а выиграв, в непривычном приступе великодушия отказался от четвертой партии и пошел один в e-mailярию, каковые е-mailярии, похоже, вылезают, как грибы, в любом месте, где ступит нога автостопщика. На пальцах объяснив хозяину свои намерения, я получил доступ к клавиатуре и написал следующее письмо.

Я никогда не говорил Наташе, что люблю ее, и написал эти слова, совсем не имея в виду ее обязать. Но ведь еще утром меня сделали Санта Клаусом, плюс я был немного пьян. Меня обуревало желание на кого-нибудь излить чувства. Я шел по синим пыльным улицам, низко в небе — руку протяни — всходила луна, и меня охватывали приступы странного счастья: я одновременно был спокоен, взволнован и свободен.

Однако по возвращении в гостиницу я столкнулся с невозможностью передачи счастья даже на ничтожные расстояния. Подозреваю, что этот факт существенно омрачает жизнь самых счастливых людей. Бриджид явно ждала меня под дверью; более того, у нее размазались помада и тушь, из чего я заключил, что Бриджид чем-то расстроена.

— Ты жалеешь, что здесь нет Наташи. Я тоже очень жалею! — И Бриджид резко села на нижнюю кровать.

Я попытался ее утешить.

— Вовсе я не так уж сильно жалею. Просто Наташа необыкновенная!

— Знаю.

— Наташа удивительная женщина, — продолжал я, хотя Наташин образ за сегодняшний день успел несколько поблекнуть. — Не думай, пожалуйста, что я тебе не сочувствую.

— Без нее ничего не клеится.

— Ты права.

Я хотел подчеркнуть именно этот факт, чтобы Бриджид не заподозрила меня в излишнем внимании к ее персоне или по крайней мере в том, что внимание это носит далеко не дружеский характер и вызвано ее комплектом для сна — шортиками и эротичным топом. Повыше и пониже топа — впрочем, возможно, и под ним, за исключением, конечно, сосков, которые должны быть значительно темнее (конечно, я не мог угадать, какого они размера, и еще более трудной задачей представлялось определить степень их чувствительности), — так вот, повыше и пониже топа кожа у Бриджид была бледно-оливкового оттенка, какой бывает у смуглянок, давно не загоравших под настоящим солнцем. Кожа поблескивала от собственной гладкости, и это казалось мне так красиво, что я отвернулся и поспешил забраться на верхнюю кровать.

— Завтра едем в Кункалбамбу? — спросил я.

— Да, и опять на автобусе, — вздохнула Бриджид.

Утром мы снова вскинули на плечи рюкзаки и двинули на вокзал. Свет поднимался над пыльной улицей клубами, будто по ней хлопали выбивалкой для ковров; близость гор давила на домишки, заставляя их втягивать крыши, во мне же пузырилась радостная решимость. Правда, Бриджид смотрела хмуро: возможно, она все еще жалела, что я — не Наташа; возможно даже, она думала, будто я жалею, что она — не Наташа.

Я было собрался прояснить ситуацию, но тут из темной лавки, на бегу поддерживая спадающие шорты, выскочил парень в очках и одном резиновом сапоге. Маленький, коренастый, смуглый, будто загримированный под тиковое дерево, он бежал и кричал «Бри́джида! Бри́джида!», и в его устах это звучало как «Эврика! Эврика!».

Тревога на лице Бриджид сменилась удивлением, затем радостью, которая, в свою очередь, превратилась в жалость, когда Бриджид, стряхнув рюкзак, бросилась на шею этому кривоножке, а он стиснул ее, как клещами. Обнимаясь, Бриджид и кривоножка производили впечатление многочисленного и эмоционального семейства. Они стукнулись плечами и прижались друг к другу лбами, что предположительно было в обычаях некоего малоизученного племени. С минуту они взволнованно говорили по-испански, затем Бриджид подтолкнула кривоножку ко мне. Черные волосы у него были подстрижены «под горшок», как у мальчика, отправленного в частную школу, в широконосом лице застенчивость боролась с беззащитностью за процентное соотношение. Кривоножка выбросил вперед правую руку, шагнул ко мне и представился Эдвином — по крайней мере я так расслышал.

— Estoy ^[25] Двайт Уилмердинг, — отважился я. — Me han robado ^[26].

Наверное, я выдал не ту фразу из разговорника. Потому что Эдвин как-то смутился. Зато Бриджид Эдвиновы слова удивили гораздо больше, чем мой испанский.

— Его зовут не Эдвин.

— Si, — подтвердил Эдвин в мою сторону. — Me llamo ^[27] Эдвин.

Я в знак согласия кивнул сначала Бриджид/Бри́джиде, затем Эдвину/не-Эдвину и предоставил им самим разбираться, кто есть кто. После короткого совещания Бриджид мрачно сказала:

— Ладно, теперь он Эдвин.

Выяснилось, что, когда Бриджид в научных целях жила в его кочующем по Oriente племени, Эдвин звался Дайка.

— Да ну? Как-как называется племя? Где-где оно кочует?

— Oriente значит восток, сельва, Амазония.

Оказывается, в Эдвиновом племени Бриджид провела последние четыре месяца, в то время как сам Эдвин не видел родичей полтора года, с тех самых пор, как они откочевали вниз по реке, а он решил зарабатывать на жизнь гидом по дебрям Амазонии.