Книга Лекарство от нерешительности, страница 35 – Бенджамин Кункель

— Перед нами одна из сложнейших дилемм, — сказала моя новая подруга Бриджид. — От чего хуже изнывать — от жажды или от желания опорожнить мочевой пузырь?

Поесть нам светило только в Баньосе, часов через шесть, поэтому вместо воды я купил пластиковый пакетик с мягкими мясистыми бобами в прозрачной жидкости. Бобы выглядели очень аппетитно и не разочаровали при более близком знакомстве. Они были упругие, солененькие, с неописуемым, видимо, сугубо эквадорским привкусом.

— Как это называется, Бриджид?

Бриджид наблюдала за последним торговцем: вот он идет, покачиваясь, к двери, вот соскакивает на полном ходу и взрывает носом придорожную пыль.

— Не знаю, Двайт.

— Просто объедение.

Я нажимал пальцами на пакетик и выдавливал бобы — по крайней мере штуковины выглядели как представители семейства бобовых — прямо в рот. Мы планировали остаться в Баньосе на ночь, утром отправиться в Кункалбамбу, славящуюся идеальным климатом, и завершить следующий день на Тихоокеанском побережье, потягивая коктейли с ромом и любуясь ослепительным закатом. Этот последний пункт плана нам так и не удалось осуществить.

— Интересно, а как переводится «Баньос»? — спросил я.

— «Баньос» значит «ванны».

— Да, я бы сейчас с удовольствием принял ванну. Ты точно не будешь есть?

Бриджид отрицательно покачала головой. И хотя она не могла ответить, что я такое ем, причмокивая от удовольствия — боже, как же спрошу эти бобы в лавке, если не знаю их названия? — все равно Бриджид была настоящим ходячим справочником по Эквадору. Мы везде расплачивались долларами — да-да, американскими долларами; их присутствие только обостряло ощущение новизны. Бриджид объяснила, что правительство хочет сдержать темпы гиперинфляции сукре — национальной валюты, получившей название в честь одного из храбрейших офицеров армии Боливара, который победил испанцев и завоевал Эквадору независимость в 1822 году, причем решающее сражение называлось Битвой при Пичинче, в каковом названии Пичинча — не что иное, как гора, и мы ее увидим, как только спустимся в этой битком набитой колымаге по бульвару вулканов, названием своим обязанному великому путешественнику Гумбольдту (слава которого не достигла ушей простого американского философа Двайта Уилмердинга). А что это за высокие деревья с бледной пятнистой корой и плешивыми кронами? Это эвкалипты. А как называются мужские фетровые шляпы, затеняющие лица индианок в ярких полосатых шалях — резкие, словно из камня высеченные, лица? Полагаю, шляпы-пирожки.

— Черт возьми, Бриджид! Слушаю тебя и не понимаю, о чем я только думал, когда пошел на философский факультет! Нужно было найти колледж, где изучают факты и ничего, кроме фактов.

— Знаешь, Двайт, у меня много знакомых американцев, но ты — единственный, кто соответствует моим представлениям о том, каким должен быть настоящий американец.

— Правда? Интересно. — Я и сам не мог понять, чего мне больше хочется: парировать или сказать что-нибудь приятное. — Знаешь, Бриджид, я как раз думал о том, что ты — бельгийка до мозга костей. Ты такая же вся бельгийская, как бельгийская картошка с майонезом.

— Что-что? — Бриджид рассмеялась, по своему обыкновению, внезапно. Ее смех каждый раз (я успел заметить) был как сигнал: дескать, представление закончилось, пора и раскошелиться.

— Ты не расслышала?

— Так я, по-твоему, похожу на представительницу семейства Валлонов или, к примеру, Флемингов?

— Нет. Ты что-то вроде квинтэссенции настоящего бельгийца, потому что ты любишь точные определения и замечаешь малейшие несоответствия.

— Ой, я прямо расту в собственных глазах! А ведь я родилась не в Бельгии.

— Да? — Такой уж сегодня день — все оборачивается не тем, чем казалось. Я задумчиво прожевал очередной боборотень.

— Я тебе не говорила? У меня только мама бельгийка. Мой папа из Аргентины, и в Аргентине мы жили, пока мне не исполнилось пять лет. И звали меня Бри́джида — это уже в Бельгии злоумышленники переставили ударение и отбросили одну букву. Но пусть не думают, — продолжала она с вызовом, — что я позволю им писать мое имя как Бригитта.

— Значит, ты бельгийка только наполовину. Наверное, ты подсознательно стараешься скрыть этот факт, потому и производишь впечатление стопроцентной бельгийки.

— Стопроцентной? Только не на бельгийцев! Им родословная дороже живого человека. Каждый год выходит альманах аристократических семейств — «Le Bottin Mondain». Раскупается моментально. Bof! Знаешь, есть такой бельгийский деликатес, les petites crevettes grises? Так вот мой папа этими словами называет бельгийцев. По-английски — серые креветки. Они ужасно предсказуемые, в смысле — бельгийцы.

— А ты вроде как гордишься своим происхождением?

— Я горжусь, что наполовину аргентинка. Знаешь, я ведь почти не помню Буэнос-Айрес, поэтому мне просто нравится статус иностранки в Бельгии — ну, также, как нравится думать, будто я особенная, не то что все эти бельгийские снобы.

Я сказал Бриджид, что она очень противоречивая.

— Только на первый взгляд. На самом деле в моей… моем… — Она неопределенно махнула рукой в сторону собственного солнечного сплетения.

— Dans ta coeur? — подсказал я. — Dans ton tete? ^[23]

Секунду Бриджид смотрела с недоумением, потом согласилась:

— Ну да, где-то там. Где-то очень глубоко я наивная до неприличия.

Странным образом это вымученное признание позволило нам наконец закрыть тему и углубиться в созерцание проплывавшего (точнее, трясшегося) за окнами третьего мира. Гиганты с рекламных щитов взирали на сбившиеся к обочинам лачуги, крытые жестью, на пыльной улице два мальчика по очереди пинали облезлый футбольный мяч, а над пестрыми заплатами поселка уступами возвышался действующий вулкан. Склоны его были засажены кукурузой, а вершину венчала снежная нашлепка.

Автобус остановился в Латакунге. Томимый жаждой после соленых «бобов», а также уверенный, что жидкость необходима для скорейшего поступления в кровь продуктов распада «абулиникса», я купил литровую бутылку воды. В итоге всю дорогу до Баньоса мой мочевой пузырь демонстрировал нездешний стоицизм. Сил мне придавала мысль, что мои мучения смехотворны по сравнению с выпавшими на долю узников фашистских застенков — то есть с мучениями, которых отец Бриджид счастливо избежал, эмигрировав вместе со своим психоаналитиком и по совместительству женой, когда в Аргентине установилось военное положение.

Бриджид бросила скорбный взгляд на практически пустую бутылку.

— Двайт, ты лопнешь.

— Это будет еще не скоро, — улыбнулся я, предлагая ей допить остатки воды. Вдруг до меня дошло. — Бриджид, а ты случайно не еврейка?

— Поздравляю, — сказала она. — Хоть что-то угадал. Мой папа — наполовину еврей.