Книга Лекарство от нерешительности, страница 34 – Бенджамин Кункель

— Если тебе все еще интересно, — с ее лица не сходила уверенная полуулыбка, — меня зовут Бриджид Лерман.

— Счастлив познакомиться, — съязвил я.

— Вот что, Двайт. — Бриджид в прямом смысле заняла твердую позицию, да еще и два раза притопнула. — В Наташином исчезновении я не виновата. Согласен? Можешь ей предъявить претензии. А мне не надо.

И она пошла вниз по улице, а я пошел за ней к внезапно материализовавшемуся трамваю — словно в пику утверждению, что он эквадорцам не по карману. На кой черт я приехал в эту крохотную, богом забытую страну осиротевших папистов, которые не могут позволить себе лишний трамвай? Я плелся за Бриджид, удрученный — да, именно удрученный — бегством Наташи. Как же я сглупил, позволив себе о ней размечтаться! А она! Она-то сама в каком была замешательстве, не говоря уж об интересном положении!.. И все же меня не отпускала мысль, что, если взять два замешательства и смешать их, получится — по законам диалектики — полное и блаженное взаимопонимание, которого иным путем не достичь…

Пока мы ждали своего номера, стал накрапывать мелкий остренький дождик.

— Мне очень жаль, — сказала Бриджид. — Ты, кажется, к ней неровно дышал.

Я посмотрел по сторонам. Взгляд мой задержался на развалюхе из самодельных кирпичей, на замызганных собачонках, с виноватым видом трусящих по обочине, на мальчишке лет тринадцати, в футболке с длинными рукавами, тянущего домой дрова, на дрожащих пальмах… Кито оказался гораздо холоднее, чем обещал, будто мексиканский город по ошибке поместили в Шотландии.

— И что я только здесь делаю?

Желая дать понять, что проблема целиком и полностью моя, Бриджид сказала «bof» — возможно, именно так во франкоговорящих странах принято реагировать на риторические вопросы.

Я часто моргал, голова кружилась.

— Ты все еще хочешь поехать в Кункалбамбу, Двайт Уилмердинг? — На сей раз Бриджид правильно произнесла мою фамилию. — Конечно, это не мое дело. Но имей в виду: я совершенно свободна.

— Дай подумать. — Я и не переставал думать или по крайней мере моргать.

— А ты всегда так долго думаешь?

Я метнул на нее мрачный взгляд.

— Извини, — смутилась Бриджид. — Думай, конечно, сколько понадобится. Наташа говорила, что ты настоящий философ.

— Послушай, а тебя-то почему все это не удивляет? Я имею в виду Наташино исчезновение. По тебе ни за что не скажешь, что ты удивлена. Или взволнована. В смысле, я, конечно, за полную эмансипацию, однако аборт — не шутка…

— С Наташей все будет в порядке. Она сильная. Впрочем, тебе ли этого не знать? А я… я не особенно расстроена, потому что Наташа… как бы выразиться?.. непостоянная, вот. Правда? Так просто взять и скрыться, никого не предупредив…

Головокружение не прекращалось. Наверное, надо было съесть на завтрак побольше тостов с древесными томатами.

— Так что меня все это удивляет, — продолжала Бриджид. — И в то же время совсем не удивляет. Понимаешь?

— Еще бы.

Я не знал, что конкретно не удивляет Бриджид: а) Наташино поведение; б) мироустройство; в) ее собственный склад ума. Но я помнил, что один из самых действенных способов ладить с людьми — соглашаться со всем, что они говорят, даже если ничего не понимаешь, а остальное приложится или воспоследует.

— Значит, ты не прочь…

— Не прочь. — Бриджид пожала плечами. — Я ведь совершенно свободна.

На каждой остановке в трамвай залезали новые пассажиры, при этом никто не выходил, и скоро давка образовалась такая, что, когда двери открывались, набившиеся в трамвай кричали тем, кто надеялся в него набиться: «No hay donde! No hay donde!» ^[22] Когда Бриджид перевела мне эту фразу, я с удовольствием присоединил свой голос к общему хору. Потом трамвай остановился и остался стоять. Эта внезапная остановка вкупе с внезапно изменившимися планами показалась мне роковым предзнаменованием.

Вдруг над нашими головами зазвучала песня, явно грустная, но в очень бодром исполнении всех пассажиров, включая Бриджид. Прочувствованное пение время от времени срывалось на еще более прочувствованный речитатив, в котором преобладали сопрано. Песню дружно пропели дважды; всякий раз, когда дело шло к трагической развязке, лица поющих освещало особенное воодушевление. Едва смолкли последние аккорды, трамвай снова тронулся. До чего же эти эквадорцы музыкальный народ! Я чувствовал себя лишним, выключенным из хора вместе с плачущими младенцами и мрачными стариками, и мне захотелось немедленно выучить эту, по всей видимости, народную песню. Когда мы с Бриджид, протиснувшись сквозь стеной стоявшие тела и миновав занесенные к поручням руки, наконец снова попали под холодный дождь, на твердую землю города Кито, я попросил ее перевести песню.

— Ту, что пели в трамвае? Моя любовь меня обманула. Мое сердце — в твоих руках.

— Мое сердце в твоих руках…

— Я в отчаянии. Но мне не хватает мужества…

Тут Бриджид замолчала, и я стал ее подгонять:

— Мужества для чего?

— Чтобы уйти от тебя. От тебя — моей любви.

— Это же грустная песня! А у них были такие счастливые лица…

— Бедная страна — веселая музыка. Связь очевидна. Так повсюду в мире. Ты был в Индии? Ладно, хватит… — Бриджид резко подняла руку, словно отмахиваясь от просившегося на язык существительного. — Я бросила писать диссертацию.

— Твоя диссертация касалась жизни Кито?

Бриджид съежилась и принялась тереть предплечья, покрывшиеся от холода гусиной кожей.

— Нет, диссертация у меня по большей части о сельве. Но две недели назад я ее бросила. — Она неубедительно пожала плечами. Потом улыбнулась. — Так что меня здесь больше ничего не держит.

Мы засмеялись и пошли к дому, на ходу репетируя песню: «Un amor que no es amor» — как будто про Наташу. Похоже, страх, терзавший меня накануне вечером, улетучился. В конце концов, я ведь, ни секунды не колеблясь, решил выучить песню наизусть, точно так же, как решил предпринять путешествие по Эквадору вдвоем с малознакомой иностранкой, причем именно это второе (по времени первое) решение не омрачали никакие, даже самые обоснованные дурные предчувствия. И мне было так хорошо, что я заподозрил: в организме уже начались необратимые изменения, по завершении которых в мою жизнь войдет счастливая уверенность.

В автобусе нас притиснули друг к другу. Под нами было изодранное виниловое сиденье, колени наши находились практически за нашими же ушами, словно у опустившихся на корточки переростков. Наконец видавший виды дизельный двигатель затрещал, расчихался и загудел; однако, несмотря на то, что автобус уже выруливал с обочины, торговцы сладостями, пряностями и бутилированной водой и не думали вылезать.