Онлайн книга «Долгое дело»
|
— Но из-за вашей ложной жалости ускользнул преступник! — Почему же ложной? — тихо спросил Рябинин. — Потому что вы были добреньким не за свой счет, а за счет государства. Об этом он не подумал — о счете. Да ведь когда жалеешь, то не думаешь. Может, так ему и сказать: когда жалеешь, то не думаешь? Они с зональным прокурором почти ровесники, а «ровесник» звучит как «единомышленник». Может, ему рассказать про ее лицо, про ее нездешний взгляд, про ее школьницкий локон?.. — Неужели вы не чувствуете своей вины? — Чувствую, — искренне согласился Рябинин. Разумом он понимал, что виноват. Но где-то там, под разумом, жила отстраненная мысль о его невиновности. И эта глубинная мысль подсказывала его разуму, что если и стоило упрекать его в жалости, то не так и, может быть, не здесь. И промелькнуло, исчезая… …Жалеющий всегда прав… — Смотрел, Сергей Георгиевич, ваше личное дело, но так и не понял, растущий вы кадр или нет. — Я врастающий, — буркнул Рябинин. Васин слушал известную эстрадную песню, одну из тех, которую поют все и везде ровно одну неделю. Моцарта уже не было, — шел концерт по заявкам. — Не повышают, — сказал Рябинин то, чего от него ждали. — А почему? У вас, наверное, трудный характер? — оживился зональный прокурор. Это почему же трудный? Из-за шутки «Я врастающий»? — Да, неважный, — горестно согласился Рябинин. Андрей Дмитриевич облегченно улыбнулся. Крупный, большеголовый человек с плечами штангиста незримо обвис, как подтаял. И глаза, которые теперь ничего не силились понять, — уже все понято, — потеряли философскую глубину. Рябинину вдруг показалось, что Васин похож на цветной телевизор, у которого вынули все электронное нутро и вместо экрана вставили двухпрограммные глаза. И промелькнуло, исчезая… …Глупый человек в конечном счете всегда плохой… — Беспалов вас хвалит. Но вы недостаточно активны. Не ведете никакой общественной работы, нигде не учитесь… — Времени нет, — вяло ответил Рябинин, хотя были у него и другие ответы. — Времени нет? — удивился прокурор. — У меня тоже нет, но я работаю в местном комитете, редактирую стенную газету, выступаю с правовыми лекциями… Теперь концерт слушал Рябинин. Кто-то заказал модную песню, и певцы запели ее вдруг сильными естественными голосами, отчего звучала она неожиданно и свежо, потому что в мужской песне давно не хватает мужчины, а в женской — женственности. — Кроме общественной работы я занимаюсь на курсах английского языка для сдачи кандидатского минимума… В свое время Рябинин поразился, узнав, что самый мирный разговор, даже двух приятелей, есть скрытая борьба. Потом он убеждался в этом не раз; потом он пришел к мысли, что борьба идет за руководство в разговоре, за право говорить. Побежденный слушает. Но он и не боролся — он сразу начал слушать прокурора, который стал победителем без борьбы, по должности. И промелькнуло, исчезая… …Если один все время говорит, а второй все время слушает, то хороший человек тот, второй, который слушает… Рябинину вдруг почудилось, как оттуда, из угла, из приемника, вырвалось что-то жуткое, почти мистическое, которое он еще не понял разумом, но уже тихо содрогнулся телом, и одновременно с этим пониманием он услышал слова диктора: «По заявке много лет проработавшей за прилавком Веры Михайловны Пленниковой мы включаем в программу старинный романс „Не уезжай ты, мой голубчик“. Слушайте, Вера Михайловна, свое любимое произведение». — И я нахожу время, чтобы сыграть в бильярд… — А вы находите пять минут, чтобы поплакать? — спросил Рябинин странным, испаряющимся голосом. — Не дошло. — Вы когда-нибудь плачете? — Из-за чего? — Неужели у вас нет того, из-за чего хотелось бы поплакать? Глаза Васина раздраженно потемнели. — А вы плачете? — спросил он, все более раздражаясь, потому что зря истратил свое время. Рябинин не ответил, ибо промелькнуло, исчезая… …Только тот взрослый может заплакать, который много плакал в детстве… — Сергей Георгиевич, вы свободны. О вашем служебном проступке я доложу прокурору города. И опять промелькнуло, но так далеко и стремительно, что не осталось и следа. Из дневника следователя. Странно и, может быть глупо думать об умершем человеке, которого не знал. Сколько людей умирает… И все-таки я бесплодно думаю о ней, о себе, о жизни… Что жизнь у человека одна, что выпала она ему лотерейно, что не повторится ни в пространстве, ни во времени — это понимают многие. Реже понимают другое, и пожалуй, более важное — жизнь человека до обидного коротка. Я это осознал эмпирическим путем еще в раннем детстве. Испарялось мороженое, стоило его только лизнуть. Исчезала конфета, едва успев освободиться от обертки. В войну пятьдесят граммов хлеба, данные матерью на обед, таяли во рту быстрее мороженого. Двухчасовое кино укладывалось в минуты. Прогулка кончалась, не успев начаться… И я догадался: если все хорошее так быстро проходит, то и жизнь пройдет мгновенно, как интересное кино. Годы мою догадку подтвердили. Но догадки, мысли, выводы для того и нужны, чтобы принимать решения. Жизнь коротка… И что? Как я должен жить, что мне нужно делать, если жизнь моя так коротка? Запахи — влажной земли из-под берез, далекой сирени, молодой листвы и чужих духов — принесли что-то смутное и неощутимое, бывшее, может быть, в детстве, а может, только в снах. Лиде захотелось удержать это нереальное и щемящее чувство, понять его и запомнить, но оно было где-то в ней и вроде бы где-то в воздухе, вместе с тем запахом сырой земли и далекой сирени. Поэзия, это поэзия. Есть люди, которые умеют ловить ее из воздуха и класть на бумагу, столбиками. Запах березы — столбиком? Поэзия — это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет. Лида свернула в узкую сыроватую аллею, затемненную холмами ворсистых кустов. Поэзия — это тоска по тому, чего в жизни нет и никогда не будет. Боже, нет и не будет… Да ведь полмесяца назад все было. Разве поэзия обрывается сразу, а не уходит медленно, как вот этот белоночный июнь? Неужели она просмотрела ее ползучий уход, в общем-то пропустила и все белые ночи? Да? Лида нагнулась, — в эти босоножки всегда закатывается гравий. У Сергея не было женщины, и он не влюбился. Да? Он не влюбился — он давно и сильно любил. Где-то она читала, что есть мужчины, для которых любовь к работе по силе страсти мало чем отличается от любви к женщине. Такой без любви не умрет. Боже, но ведь любовь — это когда умираешь… Может быть, сделаться модной? Мужчины часто противоречивы… Вот Сергей любит женственность. Любит ли? Теперь в моде стервозность. Энергия, нахальство, броскость, брючки, папироса… А почему женственность не в моде! Не потому ли, что женственной быть трудно. Трудно быть мягкой, нежной, доброй… Куда проще надеть джинсы и сунуть в рот сигарету. |