Книга Долгое дело, страница 76 – Станислав Родионов

Потом Рябинин увидел у своего кабинета темную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая ее от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:

— Доброе утро.

— Здравствуйте, — буркнул он, отпирая кабинет.

Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.

— Сергей Георгиевич, я выздоровела.

— И вроде бы давно.

— Когда я играла в шахматы, то была еще на больничном.

— Зачем пришли?

— Я же вам нужна, — изумилась Калязина.

Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он ее понял — она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.

— Как работа? — спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.

— Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребенка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.

— Ну…

— Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?

— Вы сами виноваты.

— Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?

— Да, такая, — покладисто согласился Рябинин.

— Как? — тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.

— Преступник всегда дурак.

— А следователь всегда умный?

— Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.

— Это вам в институте внушили?

— Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдет.

— Какой вы еще наивный, — улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.

Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный — с ним только леденцы сосать.

— Приходите завтра к десяти часам.

Петельников поможет — развезет повестки сегодня же вечером.

— Хорошо, Сергей Георгиевич.

Она жевала конфетку что-то слишком долго… Это не конфетка — она жует резинку. Жует монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием… И как верблюдица.

Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных… Пока она жует.

— Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом…

— О, слушаю.

— В чем, по-вашему, заключается смысл жизни?

— Что-о?

— Ах да.

И промелькнуло, исчезая…

…От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать…

Она перестала жевать свою резинку — смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.

— Опять видите какой-нибудь пожар? — усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был еще не разгадан ни им, ни Петельниковым.

— Я смотрю на цистерну.

На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.

— Ну и какой видите процент жирности? — опять усмехнулся он, уже повеселей.

— Хотите, я его сквашу?

— Взглядом?

— Разумеется.

— Хочу, — окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чертом.

Калязина как-то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели… Тоже побелели?

— Хватит изображать — чуть не крикнул он.

— Молоко скисло, — вздохнула она, выходя из своего белого состояния.

— Ага, теперь из крана льется кефир.

— Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы…

— Жду вас завтра в десять. До свидания.

Она ушла, обидевшись.

Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги — и все при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у нее делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе…

В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересек проспект и подошел к ней.

Молоко еще было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:

— Налить?

— Пожалуйста…

Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень…

— Вкусно, — выдохнул он.

— Из совхоза «Бугры».

— А что так долго торгуете?

— Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят… Нормальное молоко. Так возьми и скисни в чистую простоквашу. Пришлось ехать за новым.

— Когда скисло?

— Часов в десять.

Из дневника следователя. Прокурор сказал, что я борец… Комплимент или шутка? Тогда против чего же борюсь?..

Идеологической борьбой я считаю не только борьбу против империализма. Борьба с Калязиной — какая? Разве мы с ней что-нибудь делим? А борьба с мещанином разве за шмутки? А борьба с обывателем, с карьеристом, с подлецом, с дураком — какая? Это же борьба идеологическая. Когда я вижу тетю, замотанную в чернобурку, распаренную, но не от чернобурки, а от рулона ковра три на четыре, который она счастливо тащит на своем чернобуровом плече; когда я этой тете иронично улыбаюсь, зло и намекающе, неужели и в этом случае я веду идеологическую борьбу?