Онлайн книга «Вы признаны опасными »
|
– Как наши чертежники работают? Накатят – и куда до них эльфам! Как костоправы режут? Глотнут слюдянки – и давай кромсать больных, как трезвым и не снилось! Как рудокопы лезут в шахты? Примут по маленькой – и храбрости в них хоть отбавляй! – Но все могло бы быть иначе! – жалобно пискнул Хольми. – Выпьешь – и рука твердеет! – возвысил голос Грум. – В голове проясняется! Бабы вокруг ходят красивые! – Красивые! – подтвердили бабы. – Дети умные! – Ы-ы-ы! – проорали дети. – И жизнь наша становится прекрасна и удивительна! – Хоп-хей! – проревела толпа. – Лала-лей! Что ни говори! «Говори! говори! говори!» – отозвалось громовое эхо. И осознал Хольми, что все напрасно. Медленно брел он полузаброшенным тоннелем. Где-то там в конце пути дряхлый архивариус наполнял бочки дождевой водой. Зачем? Пускай горит весь архив – кому до этого дело! Гномы порвали со своим прошлым. Они больше не желают быть такими, какими создала их природа. «У меня не вышло изменить себя, – думал Хольми, сжимая свиток. – Я не смог переделать свой мир. Что же остается? Уйти? Но гному в одиночестве не выжить. Остаться? И быть посмешищем для чужих, болью для близких?» Он вошел под своды архива и поежился от ледяных капель, упавших ему за воротник. Как серо вокруг, мрачно и бесприютно! Прав старый Грум, прав. Не они вырожденцы, а он. Лишь ему недоступно счастье опьянения, объединяющее всех гномов, порождающее дивный призрачный мир вокруг них. И кто сказал, что он иллюзорен, если видят его все, кроме Хольми! – Я принес свиток, – голосом, лишенным всякого выражения, сообщил он архивариусу. – Я его украл. А теперь хочу вернуть. Старичок подслеповато глянул на него с тем же бесстрастным выражением лица, с которым встретил гнома в первый раз. Не возмутился, не обрадовался возвращению утраченной реликвии. – Третий шкаф, сектор Гры, – проскрипел архивариус. «Не третий, а пятый, – поправил про себя Хольми. – И не Гры, а Зюм». Прежде он рассердился бы на старика, путающего место, где хранилось бесценное сокровище. Но теперь у него не осталось сил на чувства. Хольми ощущал себя безжизненным, как обломок скалы. Пытаясь уложить свиток на полку, гном неловко повернулся и уронил несколько соседних пергаментов. Они были до того древними, что два из них рассыпались в прах, едва коснулись каменных плит пола. Ахнув, гном присел на корточки и горестно застонал. Пыль тотчас исчезла, ее разнес сквозняк. А вот с третьей рукописью дело было не совсем пропащее. С величайшей осторожностью, стараясь даже не дышать, Хольми поднял затвердевшие и хрупкие, как слюда, обрывки пергамента и положил на нижнюю полку. Неожиданно его внимание привлек рисунок на уцелевшем пергаменте: хижина, напоминающая потрепанную шляпу великана. Хольми придвинул фонарь, растерянно приложил к хижине недостающий фрагмент, затем третий… Прочел, с трудом разбирая каждую букву, подпись к рисунку, и позеленел как сталактит. * * * – Выходи, скотина! Тишина в ответ. Только дубы шелестят на краю поляны. – Выходи, подлец! – проорал гном. – Посмотри мне в глаза! Некоторое время из хижины волшебника никто не показывался. Но внезапно дверь распахнулась, и Радуцеус, щурясь от лучей заходящего солнца, выбрался наружу, подметая дырявой мантией доски крыльца. – Ты кто таков? – устало осведомился он. – Хольми! Хольми Бракс! На которого ты по пьяни наслал заклятие переносимости! Волшебник склонил голову на один бок, потом на другой, озадаченно потер переносицу и наконец щелкнул пальцами: – Бракс! Он самый! Лицо Радуцеуса, и без того мрачное, теперь приобрело самое неприязненное выражение. Но Хольми разбирала такая ярость, что даже плюнь Радуцеус в него огнем, он бы не отступил. – Припомнил, значит… – процедил он. – А пра-пра-пра-прадеда моего тоже припомнил? Потсли Бракса? Услышав имя Потсли, волшебник попытался отступить, но самым нечародейским образом запнулся о ступеньку и сел с размаху на крыльцо. Хольми двинулся к нему, обуянный гневом. – Потсли Бракс! – чеканил он звенящим от бешенства голосом. – Который чем-то тебе сильно насолил! Потсли Бракс, на которого ты наложил редчайшее, небывалое проклятие! Что он совершил? Помял твой укроп? Продырявил твою мантию? – Пристрелил мою кошку, – бесцветным голосом произнес маг. Хольми на миг остановился. Кошка волшебника – существо неприкосновенное, это каждый знает. – Твой пра-пра был дурак и поганец. – Радуцеус устало потер лоб. – Стрелял из своего лука по всему, что движется. И однажды попал в Марту. – И за это ты проклял его род, – свистящим шепотом проговорил Хольми. – Не весь! Только придурка Потсли. Кто же знал… Волшебник закрыл лицо руками. – Кто же знал, что ты все перепутаешь! – безжалостно закончил гном. В кустах за его спиной ахнула пичужка и тут же смолкла. Радуцеус нашел в себе силы криво усмехнуться: – Почему же все? Не все. Заклятие алкоголизма мне вполне удалось. – О, да! – Гнома переполнял сарказм. – Восемьсот лет работает как часы! – Восемьсот тридцать пять, – поправил волшебник. – А Потсли?! – До конца жизни даже стоять рядом со спиртным не мог! – Радуцеус истерически рассмеялся. – И потомки его время от времени… тоже… вот как ты… Он вытер выступившие от смеха слезы. – Так это ты проклял весь наш гномий род! – ледяным голосом сказал Хольми, глядя на ссутулившегося мага сверху вниз. – Из-за тебя наши дети рождаются кривобокими и усатыми! Из-за тебя мужья беспробудно пьют, а жены варят мховку! По твоей милости мы обрели славу бешеных идиотов, чуть что хватающихся за меч! – Думаешь, я не казнил себя за эту дикую ошибку? – вскинулся волшебник. – Я пытался изменить… когда-то… Вышло еще ужасней! Я обрек себя на недеяние, я каждый день расплачиваюсь муками совести за тот давний грех! – Что мне твои муки! – вскричал выведенный из себя Хольми. – Сделай что-нибудь со мной! – Не могу! – Попытайся! – А вдруг будет хуже! От издевательского хохота гнома пташка в ужасе свалилась с куста. – Куда уж хуже! Мой народ спивается! Я – изгой! И дети мои, если они родятся, примут на себя твое вывернутое наизнанку проклятие! – Я не смею… – бормотал Радуцеус. – Я боюсь… – Возьми себя в руки, ты, магический импотент! – рявкнул на него Хольми. – Ты восемь сотен лет сидишь тут, упиваясь жалостью к себе! Пожалей хотя бы меня! |