Книга Париж в настоящем времени, страница 42 – Марк Хелприн

* * *

Машины, арендованной Жюлем загодя, не оказалось на месте, но ему пообещали завтра же доставить ее в отель. В такси по дороге из аэропорта во «Времена года» на Доэни Жюля ошеломили орды машин, массивность зданий, непрерывные и безумные маневры автомобилей, подъемных кранов, вертолетов, дорожных рабочих, пешеходов, отъявленная вездесущая реклама и радио.

– А я ее знаю! – сказал он водителю, когда гигантский самолет проревел так низко, что чуть ли не срезал макушку Центра Гетти.

– Кого «ее»? – обернулся водитель.

– «Эр, е, эс, пе, ка, те».

– Чего?

– «Респект». Арета Франклин ^[42]. Во Франции она исключительно популярна.

– Это стариковская волна, хотите – могу сменить.

– Нет, мне нравится.

– Арета – как?

– Франклин.

– Думаю, она из прошлого века.

– Сколько вам лет? – спросил Жюль.

– Двадцать.

– А…

– Вы – пилот? – полюбопытствовал таксист.

– Пилот? С чего вы взяли?

– Я же подхватил вас у аэропорта. «Эйр Эфиопия». Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

«Это Америка», – подумал Жюль, а потом ответил:

– Прыгал. Я служил в десанте. Как вы догадались?

– Потому что сам хотел пойти в десантники. Вот бы прыгнуть с вертолета прямиком в океан. С доской для серфинга. Крутяк!

– Вы и так могли бы это сделать, правда без доски, – сказал Жюль. – Надо только задаться целью.

Они проехали мимо Банка Америки на окраине Беверли-Хиллз. В Жюле теперь рядом с обычным осмотрительным, честным человеком, каким он был всегда, уживался совсем другой человек – сбежавший от полиции, более свободный и отчаянный. И этот человек сказал:

– Поможете мне ограбить банк?

Разумеется, это была шутка. Таксист безмолвствовал целый квартал. Потом сказал:

– Когда?

– Нам надо все спланировать. Самое сложное для меня – переправить деньги во Францию. Но у вас такой проблемы не возникнет, – снова пошутил Жюль.

– Только один?

– Что «один»? – спросил Жюль.

– Один банк брать будем?

– О нет, но остановимся после шести… банков, а не часов, разумеется.

– Идет. Чего судьбу-то испытывать.

Теперь они плыли вдоль зеленых бульваров, обсаженных колоннадой из пятидесятифутовых пальм, и Жюль дышал как-то тяжелее, чем обычно дышит простой пассажир такси. До Лебяжьей аллеи последний раз вне закона он был в Алжире, потому что там, где он находился, закона не было. И чем-то это пребывание вне закона сродни музыке… и смерти. Слова и выражения «полет», «падение», «исчезновение в лучах света» и «нарастание» возникали в голове вне контекста, логики и порядка. Они свернули на восходящую дорогу, ведущую к отелю. Не дав Жюлю возможности рассчитаться с таксистом, получить квитанцию и положить бумажник в карман, швейцар распахнул дверцу машины и замер в ожидании, словно привык встречать только финансовых воротил и глав государств, которые денег в руки не берут и не пользуются такси. И это вынудило Жюля дать таксисту огромные чаевые. Когда Жюль попытался вылезти из такси, водила выскочил, обежал вокруг авто и оттолкнул швейцара от дверцы.

– Не лапай мое такси и не связывайся с этим парнем, – приказал он, гордо кивнув на Жюля, – если не хочешь, чтобы в твоей постели оказался дохлый ишак ^[43].

– Что? – переспросил швейцар.

Когда Жюль выпрямился, таксист прошептал:

– Мой телефон на обороте квитанции. Дайте знать, когда будет пора закатать рукава.

Когда Жюль шел к отелю – целым акрам гладко отполированного мрамора, зефирно-мягким коврам, садам, в которых не умолкает эхо камерной музыки и плеск фонтанов, людям, разодетым в пух и прах, навстречу ему попалась молодая женщина. Лиф ярко-желтого шелкового платья с затейливым рисунком плотно облегал ее грудь, плечи, талию, а юбка ниспадала свободными волнами. Волосы чистого золота – то ли нимб, то ли непокорный венец – обрамляли лицо. Красота этой девушки была осмысленной и завораживающей. Проходя мимо Жюля, она улыбнулась, и глаза ее расширились – теперь, в свои почти семьдесят пять, Жюль хорошо понимал этот взгляд: в нем светился интерес, такой же неподдельный, как и солнечный цвет ее волос. Сказать, что его будто током прошибло, – ничего не сказать. Он словно оказался на электрическом стуле. И снова, теперь уже в Лос-Анджелесе, его эмоции совершили прыжок с высочайшего трамплина. Возможность увидеться с ней еще раз всколыхнула в нем надежду, головокружительное наслаждение и ужас одновременно.

Жюль недоумевал, что происходит, когда кровь бросилась ему в лицо, он остановился как вкопанный, и людям пришлось его обходить. Коридорный спросил, можно ли взять его багаж, и Жюль отказался, рассеянно покачав головой. И тут на глаза ему попался бар. Он ничего не выпил в самолете. Он вообще почти не пил и никогда не ходил в бары. Более того, он всегда был настолько тщательно застегнут на все пуговицы, настолько собран, что обычно зарегистрировался бы у стойки, сложил бы одежду в пустые ящики и развесил в шкафу. Он разобрал бы документы и бумаги, аккуратно расставил бы туалетные принадлежности вдоль раковины строго в порядке их употребления, умылся бы и посетил пожарную лестницу, посчитав шаги от двери своего номера до выхода, чтобы в случае пожара найти его в темноте и в дыму, завернувшись в мокрые полотенца, словно древний египтянин. Но вместо этого Жюль вошел в бар.

Сначала он думал заказать мартини. Как-то раз его угостили коктейлем – таким прозрачным, почти невидимым, но после глотка этой, как ему тогда показалось, жидкости для химчистки стало понятно, что ему по душе только оливка. Надо попробовать что-нибудь другое. Для него этот гостиничный бар был таким же сумрачным, элегантным и манящим приключением, как в двенадцать лет, когда удавалось прокрасться в какое-нибудь страшно запретное место. Подошел бармен.

– Бонжур, – сказал Жюль. – Однажды на Карибах я пил что-то с ромом, содовой, сахаром и лаймом. Забыл, как это называлось по-французски. А как по-английски – и не знал никогда.

– Это «Пунш плантатора», – сказал бармен. – Могу вам его приготовить.

Через пять минут после первого глотка Жюль, еще не поселившийся в отеле, улетевший из Парижа после убийства двоих человек и совсем недавно предложивший первому встречному чокнутому мальцу вместе ограбить банк, воспарил, опьяненный той самой беспечностью, которая всегда была изюминкой Лос-Анджелеса. Раньше он удивлялся и что это люди могут делать в барах, как они ухитряются по полчаса, по часу, а то и часами молча просиживать у стойки на стульях, с которых того и гляди свалишься. Но теперь он знал, потому что час или дольше, зависнув, словно кондор, над ромом с сахаром, он думал о женщине в желтом шелковом платье – о ее руках, волосах, о волшебстве ее лица, вспоминал ее походку, аромат ее духов, ее глаза, ее улыбку. И хотя он не мог перестать думать о ней, Жюль понимал, что она была просто блестящей, внезапной, ошеломительной вспышкой, воображаемым совершенством, оставившим отпечаток на сетчатке даже после исчезновения. И он осознавал, что это была сущность, воплощение Лос-Анджелеса – совместное творение климата, рельефа, растительности, моря и света. Какое чудо, что все это запечатлелось в одном прекрасном мгновении, остановившемся, когда красивая женщина улыбнулась ему и прошла мимо.