Онлайн книга «Капкан на волкодлака»
|
Платочек коснулся другой щеки. А святая Анатолия посмурнела, нимб и тот будто бы поблек. — Вы только представьте, матушка Анатолия, — Евдокия подалась вперед. — А если они, прикрываясь вашим орденом, учинят еще какое непотребство? Матушка Анатолия представила, благо, воображением обладала живым, как по мнению епархиального начальства, чересчур уж живым и оному начальству причиняющим одни неудобства. Представила она не столько те самые, существующие исключительно в теории, непотребства — матушка Анатолия пребывала в уверенности, что случившееся с купчихой есть результат ее собственных проблем — сколько величину скандала. Смежив очи, матушка Анатолия явственно узрела заголовки газет. И услышала тихий, преисполненный ложного сочувствия голос старшего жреца… конечно, тот не станет упрекать явно, но сошлет… и думать нечего, сошлет. А мастерскую с кружками иль закроет, иль собственному ордену передаст. Невзирая на высокую духовность, старший жрец не был чужд мирского. — И чего же вы хотите? — Убедиться, что среди ваших сестер тех женщин нет, — жестко произнесла Евдокия. — А если вдруг… если вдруг они есть, то я хочу расспросить их. Евдокия встала. — Мне не нужны ни скандалы, ни компенсация, которую я, как вы понимаете, могла бы стребовать. Я лишь хочу узнать, кто заставил их поступить подобным образом… быть может, ваших сестер околдовали? Или подкупили… обманули… мне нужна правда и только. Матушка Анатолия вздохнула: к искателям правды она относилась с превеликим сочувствием, поелику немалый жизненный опыт ее свидетельствовал, что не всякая правда — во благо. — Хорошо. Матушка Анатолия тоже поднялась и поманила за собой. — В нашей общине двадцать две сестры и семеро послушниц. Есть еще ученицы, но они совсем молоденькие девочки… мы привечаем сирот… у нас не приют, скорее уж классы с проживанием. Мы даем крови и еду, учим их… Невзирая на возраст, матушка Анатолия двигалась легко, порывисто. — Те женщины… были в возрасте. — Значит, не послушницы и точно не ученицы… — матушка Анатолия вывела через другую дверь, и Евдокия оказалась в узеньком, как боком пройти, коридорчике, который вывел к лестнице. Крутые ступеньки вились, поднимая к вершине единственной башни. — Здесь, — матушка Анатолия сняла связку ключей и, не глядя, отыскала нужный, — комнаты нашей памяти… некогда тут была дозорная башня. Дважды молчаливые сестры упреждали город о набегах… семь раз держали осаду… единожды сдались… и вот имена тех, кто своей жизнью купил иные. Она поклонилась простой каменной таблице с десятком имен. И Евдокия почтительно склонила голову, пусть и вера ее была странна, отлична от той, которую полагали истинной, но перед этими женщинами, о которых она до нынешнего дня и не слышала, Евдокия чувствовала себя обязанной. — С того и пошел обычай… имена сестер вносились в списки… Комнат было несколько. И стены первой были сплошь выложены мрамором. А на мраморе — вытесаны имена, множество имен, да и те не мирские. — Конечно, мы и книги ведем… в книгах можно прочесть о деяниях каждой… случается, что родственники просят выписки для семейных архивов. В следующей комнате мрамор сменился гранитом, а рядом с именами появились кресты. Большие и маленькие, простенькие, железные, порою тронутые ржавчиной, и серебряные, потемневшие от времени. Редко — золотые аль медные, покрытые патиной. — Это лет триста как стали делать. Нательный крест… прежде-то его ученицам передавали, а теперь вот сюда… Имен множество. И Евдокии меж них неудобно, будто бы самим своим нежеланием вступить в орден, она предала всех этих женщин. — А здесь уже наш век… поглядите. Имена. И снимки. Иные старые, поблекшие, которые делали еще на первых фотографических пластинах. А вот и поновей, желто — бурые… — Вам сюда. При вступлении в орден делают снимок каждой сестры. И сюда отправляют копию, — матушка Анатолия коснулась своего, на котором она была много моложе, ярче. И сама себе казалась наивною… вспыхнуло острое сожаление: а что было бы, поддайся она на батюшкины уговоры? Нашла бы иного мужа? Несомненно. Глядишь, и детей бы народила, зарастила душевную рану… И тут же стало стыдно: есть у нее дети, великое множество, что сестер, что послушниц, что учениц, которым она, матушка Анатолия, надобна куда как больше, нежели кровным своим родичам. В том ее путь. В том ее счастье. — Смотрите… вот все сестры, — она отступила, позволяя Евдокии подойти ближе, нисколько не сомневаясь, что та не отыщет никого знакомого. — Вот, — Евдокия коснулась не снимка, но выбитого в камне имени. — Сестра Салофия… Взгляд ее скользнул ниже. — И сестра Ольва… — Вы уверены? Евдокия кивнула. Она уверена. Пусть женщины на снимках были моложе, но… сложно ошибиться. У сестры Салофии очень запоминающееся лицо, квадратное, с грубыми чертами, с глазами навыкате, с крупным, кривоватым носом, на котором ко всему метка родимого пятна. — Быть того не может, — матушка Анатолия подошла ближе. — Ко мне приходили именно они. Евдокия не собиралась устраивать скандал. Не то место. И не тот человек ее слушает, да и не привыкла Евдокия скандалами проблемы решать. Матушка Анатолия подошла к стене и, взяв Евдокию за руку, заставила коснуться холодного камня. — Две даты, — пояснила она. — Видите? Первая — пострига… вторая… — Смерти. — Именно. И теперь вы понимаете, что ни сестра Салофия, ни сестра Ольва не могли быть виновны в том… в том происшествии, — матушка все ж запнулась. — Но я уверена… Дата пострига. Дата смерти. И десяти лет не прошло… это ведь рано… — Они служили здесь? — Не служили, — матушка Анатолий позволила себе улыбку, печальную, преисполненную снисхождения ко всему мирскому с его с понятиями. — Несли послушание. И да, в Познаньске… в лечебнице… — И умерли в один день. Не было в том ничего романтичного, скорее страшное, потому как на снимке сестра Ольва была молода. Улыбалась. И наверняка собиралась прожить долгую и благочестивую жизнь, а тут… умерла. В Познаньске. — От чего? — спросила Евдокия. — Черная горячка, — после минутного размышления матушка — настоятельница сочла возможным ответить и на этот вопрос. — Черная горячка сейчас?! |