Онлайн книга «Чужая жизнь»
|
– Давно наблюдаешь? – Нет, это я шел. – Далеко? – Домой. – О, Колька, ты дома не ночевал? Поздравляю. – Нет. Спасибо. Нет. Я ночевал. Но ты меня поздравь, у меня день рождения, я к тетке за тортами ходил. И приподнял белые короба. – Она печет, и надо пораньше, в Москву везет, рано, на заказ, в Москву большой заказ, они дорогущие, ты таких не ела, ты приходи, я сегодня в семь. Я всех позвал, там все наши будут, человек двадцать точно, все придут. – На двадцать не хватит. – Они громады. Плюс от «Палыча». – От «Палыча» неинтересно, от «Палыча» – минус. – Приходи, Верочка. – Зовешь ты меня, Колька, как-то странно, случайно, добрые люди загодя приглашают, а ты – вдруг, на ходу. Мне обидно. Говорит Верка, что обидно, а сама глаза щурит, смеется, а в глазах зеленый кошачий огонь. – Да я о тебе всё время думал, только о тебе и думал! Я даже ходил к дому твоему, постоял и ушел. Страшно. – Так ты меня боишься? – Ты надо мной смеешься. – Ну, Колька, тогда тем более, не надо меня звать. Чего ж я тебя пугать буду? Ты там веселись. Танцуй. Колька молчит, не умеет ответить. Верка уходит. Сейчас скроется в серой мгле. – Вера, – зовет Колька, – там Димон будет. Верка оглядывается. – Вчера из Питера приехал. Уходит Верка. Кричит из мглы: – С днем рождения, Колька! Хороший будет день. Жаркий, сухой. Дымный. Адом пахнет – так Веркина мать говорит. Она смеяться не умеет, она от жизни устала. Лет ей немного за сорок, а кажется, что шестой десяток разменяла. И волосы никак не седые, темно-русые, гладкие, и лицо гладкое, а всё же ясно, уже давно человек на свете. Живет и тускнеет, убывает. В доме их горел свет, и Верка удивилась, что так рано. Постояла у штакетника, наблюдая за окном. Сорвала со смородины листик, прожевала. Ладно, чего стоять. В дом. Они уж позавтракали, со стола не прибрали. И Верке вдруг понравилось, что на столе крошки, а на доске ломоть хлеба и нож, и пахнет кашей и кофе с молоком. Мать только и буркнула: – Явилась. Много она не говорила, устала уже говорить бесполезные слова, всё только по делу. Она вплетала бант Сонечке в косу. Верка уселась за стол, намазала ломоть подтаявшим маслом. Мать на нее поглядела сердито. Сонечка стояла тихо, терпеливо, в голубом воздушном платье, косилась на свое отражение в приоткрытой зеркальной дверце шкафа. В зазеркалье было сумрачно, пахло оттуда лавандой, еще не наставшей осенью, а в комнате пахло га рью. – Полей помидоры, полей огурцы, яблони. Картошку. Каша в кастрюле. Прибери посуду. Телефон не отключай. – Ладно, ладно, конечно. Далеко вы? – Только себя помнишь. – Мы в театр идем, – сказала Сонечка. – Да, точно. – А после зайдем к Галине, – сказала мать, – у нее заночуем. – Да я вспомнила, да. – Не кури, гляди, спалишь дом, побираться пойдем. Мать оставила Сонечку, выудила из зазеркалья жемчужно-серое, длинное. Она одевалась, пудрилась бледной пудрой, надевала прозрачные, как ее глаза, серьги. Преображалась. Не моложе становилась, но другой, непривычной. Чужестранной. Прыснула из граненого флакона. – И мне! – Сонька. – Глаза зажмурь. Зажмурила. – Да всё уж, – сказала Верка, – открывай. Подойди, я тебе пояс поправлю. Вот так. Пахнешь вкусно, как бы там Серый Волк вместо Красной Шапочки на тебя не позарился. – Зачем ты ее пугаешь? – А я не боюсь! – Сонька – новое поколение, ничего не боится. – Разве что платье помять. – О, Сонька, правда, что ли? А как же ты в автобусе поедешь? – Я стоять буду. – А в электричке? Целый же час! – Буду. – И в метро? – Буду. – А в театре? Там стоять не разрешат. Там спектакль не начнут, пока ты не сядешь. Зрители на тебя кричать станут. Сонечка молчала. Покраснела, готовилась уже плакать. – Она аккуратно сядет. Я помогу, ничего не помнется. И никто на тебя кричать не станет, не слушай ее, детка, пойдем, а то к автобусу не успеем. Воду еще надо взять на станции. С порога Сонечка обернулась и показала Верке язык, а Верка ей показала кулак, маленький и крепкий. Как же хорошо, как прекрасно, что они ушли, что сегодня воскресенье, и у нее нет дежурства, и целый день впереди, большой и круглый, как спелое яблоко. Верка рухнула на диван и смотрела на затканный серой паутиной угол. Эта комната была у них и кухней-столовой (газовая плита, мойка, буфет), и материнской спальней (диван, шкаф), и чем-то вроде гостиной (две пары скрипучих старичков-стульев). У Верки и Сонечки имелась своя комнатушка (две койки, шкафчик, стол, пара книжных полок, короб с игрушками). В хорошие вечера они шептались, резались в дурака или в шашки, Сонечка переживала, когда проигрывала, и Верка охотно ей поддавалась. Впрочем, не всегда. Верка лежала, ленилась, ей не хотелось двигаться, не хотелось разговаривать, даже с Вовкой, если бы он вдруг сейчас позвонил. Она уснула, проснулась, потянулась и осталась лежать. Она услышала, как кто-то стучит в дверь и входит (точно, дверь не заперта, входи, лихой человек). И всё равно лежала, не двигалась. Шаги в терраске. По коридору. Стук в дверь. Верка молчала. Дверь приотворилась, просунулась голова. – Привет. Верка не отвечала. – Ты чего? Ты одна? Болеешь? – Не знаю. А ты чего? Не отвечая пока на вопрос, бывшая Веркина одноклассница Ирина прошла в комнату, села к столу боком, покатала крошку. Смотрела она на Верку сумрачно. Спросила: – Ты идешь? – Я лежу. – Вечером. К Кольке. – Не знаю. Нет. – Хорошо, спасибо. – Я думала, ты меня уговаривать будешь. – Нет. Я отговаривать. Просить пришла, чтоб не ходила. – Почему же? – Ты знаешь? – Нет. – Знаешь. – Ну а вдруг я не то знаю, ты скажи. – Верка, ты змея. |