Книга Бумажные людишки, страница 41 – Уильям Голдинг

Длинная комната когда-то была образована соединением двух соседних в одну. Лиз стояла в самом дальнем и темном углу, куда, видимо, забежала, услышав шум подъезжающей машины. Лицо она закрывала руками! Я подошел ближе, и она резко бросила:

— Нет!

Я опешил.

— Я только хотел показать тебе новый костюм. Сент-Джон Джон чуть не упал в обморок.

— Ты такой же, каким был. Незыблемый. Так нечестно.

— А что ты хотела получить назад, черт побери? Корзину для бумаг?

— Получить назад. Ладно. Смотри.

Она опустила руки и сделала шаг вперед. Та Лиз ушла. Не будь привычного резкого тона, я бы не узнал ее. Передо мной стояла исхудавшая старая карга. Некогда прекрасные волосы свисали безжизненными лохмами. Она столько хмурилась, что даже теперь, когда надобность в этом миновала, лоб ее был изборожден глубокими морщинами. Щеки так впали, будто она унесла с собой тени из темного угла. Но страшнее всего были глаза — потемневшие и запавшие настолько, что ее голова напоминала голый череп, зловеще разрисованный помадой. Она прикрыла рукой впадину правой щеки, будто закрываясь от самого худшего, и я заметил, что даже теперь лак для ногтей она подбирала в тон ярко-алой помаде.

— Ради Бога, Уилф, ты-то чего ожидал? Мэри-Лу, что ли?

— Он тогда клеился к тебе.

— Думаю, в том-то и ужас. Он настолько принимал тебя всерьез. Мне пришлось смеяться.

— Да. Да. Надо полагать.

— Ты знал, ах да, ты не знал — он и Хэмф, они оба приставали к Эмми. Хэмф — потому что он такой, а Рик из-за тебя. Господи, ни за что не поверила бы, что в жизни возможно такое. Я попыталась выставить Хэмфа, а он ушел не дальше гостевой комнаты. Знал, что напал на золотую жилу. Комната свободна, если тебе нужно.

— Он действительно ушел?

— Смылся. Ты бы никогда не поверил. — Она показала на свое тело, сложив руки лодочкой. — Смылся, когда это вышло наружу. Бросил все, даже свое знаменитое ружье и охотничьи книги. Когда придет твой черед, Уилф, не проси врачей сказать правду. Они именно это делают.

— Я не знал.

— Ты совсем не постарел. Так же пил, волочился за бабами, жил на всю катушку…

— Только пил. И то…

— Брось. Конечно, начнешь снова. Дело в том, что мне кто-то нужен. Вот оно что, и я не могу больше держать Эмми на привязи. Ты знаешь? Ладно. Не знаешь.

— Не совсем.

— Тогда мне и пришла эта замечательная идея. Я вцепилась в Томаса и выдавила из него твой адрес до востребования. Я решила вернуть Уилфа домой, если это в принципе возможно. Он понятия не имеет, как заботиться о других, но чересчур слаб, чтобы сбежать. Это шантаж, если хочешь.

— С этого места мы можем двигаться только назад. Более или менее. Скорее менее.

— Именно так.

Мы замолчали. Слышно было только пение птиц в саду да тихое ржание в дальнем конце конюшни. Элизабет заговорила своим естественным, для посторонних, тоном, нормальным до абсурда:

— Почему бы тебе не сесть?

— Да. Конечно. Если можно.

И вот мы сидим, опустив ноги на теплый пол, по разные стороны пустого камина.

— Извини, Уилф, я не хотела, чтобы это было… Не знаю, что я хотела.

— Когда тебе станет лучше…

— Как ты говоришь, ха и так далее. Уилфрид Баркли, великий специалист.

— Должно же быть что-то…

— В гостевой комнате есть все, что тебе нужно. И ванная там. Я пользуюсь задней ванной, все мои вещи там. Миссис Уилсон будет готовить. Или можешь обедать где-нибудь. Во всех пабах теперь кормят прилично. Я готовить не могу.

— Надо тебя подкормить.

— Я не ем.

— Ты должна.

— Ты что, ничего не знаешь? Ничего не видел?

— Война…

— Господи, какая несправедливость… Ты пьянствовал, бегал по бабам, врал, хвастался, выставлял себя… я тащила тебя пьяного в кровать, укладывала, укрывала… и получила рак, будто это я пропила всю свою жизнь!

Тут нечего было сказать. В комнату вползли сумеречные тени. На меня смотрел расплывающийся бурый череп с черными глазницами.

— Ты всегда хорошо молчал, правда, Уилф?

— Просто ты не давала мне возможности раскрыть рот.

— Замечательно! Восстанавливает мою уверенность в том, что ты мерзавец. Ладно. Скоро некому будет тебя перебивать. Ты доволен?

Я ничего не говорил, ничего не делал. Как часто бывает, сказать правду было невозможно: я действительно был доволен — с того дня, когда прекратился бред. И этого ничто не могло изменить, даже несчастье Лиз. Сказать правду было стыдно, и слишком уж было поздно учиться сопереживать или искать другую собаку.

Молчание слишком затянулось. Я нарушил его:

— Я остаюсь, вот и все.

— Ты, наверно, ударился в религию. Навещать болящих. Не можешь не навестить, как же иначе? А то что скажут биографы? Умирающая женщина, которая родила тебе ребенка. Тебе надо покрутиться при этом, Уилф, и проникнуться. Кусок жизни. Писателю без этого не обойтись.

— Ладно.

— Роберт Фаркуарсон из «Биде ньюс» знает. И Рик Таккер тоже.

— Гав-гав.

— Именно это он произносил в последний свой приезд. Я решила, это какой-то модный прикол, но я в последнее время не очень au fait [40] , даже телевизор не смотрю.

Она потянулась за сигаретой в пачке на столике, закурила и тут же зашлась кашлем. Лиз выбросила сигарету в камин, но, перестав кашлять, сразу же схватила другую.

— Ты по-прежнему не куришь, Уилф? Вот мужчины! Даже Хэмф боялся этой, этой…

— Болезни. Хворости.

— …этого рака.

— Послушай, Лиззи, я попробую объяснить. Все это свалилось мне как снег на голову. Но я хочу помочь. Я не привык помогать.

— Еще бы! Господи! Ты что, посвящен в Таинство? Тебя загипнотизировали? Так вернись в прежнее состояние.

— Ты копила все это. Валяй. Избавься от всей этой мерзости. Когда выговоришься, я попробую сказать…

— …и у тебя получится. Что в тебе хорошо, Уилфрид Баркли, так это то, что, когда ты открываешь рот, выходит нечто не шибко умное, не шибко глубокое, зато безупречное по стилю…

— Ты будешь слушать или нет? Если нет, скажи. Я заткнусь.

Она закашлялась, затем швырнула вторую сигарету в камин.

— Ладно.

И я рассказал ей, вернее, попытался рассказать. Рассказал все — от ночи, когда проснулся пьяным, но не пьяным, и до того момента, когда наконец понял, что значит быть счастливым. Постарался объяснить суть бреда, который превратил все остальное в подобие миража. Чем больше я старался описать неописуемое, тем нелепее это звучало.