Книга Гринтаун. Мишурный город, страница 7 – Рэй Брэдбери

                             пожаловал

Взглянуть на то, что некогда казалось мне

Бескрайним лабиринтом дней.

Но более всего хотелось мне найти места,

                             где мы

Носились, как собачки, наперегонки

По тропкам, проторенным индейцами, а

                             может, братьями,

Подвижными, смышлеными, воображая,

будто все мы – племя.

Я пришел к оврагу.

Я, седовласый, но с живым умом,

Скатился вниз едва не кубарем по тропке.

И что я вижу?

Ни души!

Глупцы! Подумал я. Мальчишки новой эры,

Неужто невдомек вам, что здесь

Вас ждет не дождется Бездна?

В оврагах зелень пышная, укромные

                              местечки

Населены бродячими бандитами и дикарями,

Разбойницами-пчелами, которые цветы

Обкрадывают, чтоб с деревьями делиться.

Здесь гулкие пещеры и ручьи, чтоб рыскать

                             в поисках добычи:

Водомерки, раки

Или резиновый сапог, давно утопший…

Ведь это сокровищница от природы!

Так почему же тут такая тишина?

Что с нашими мальчишками стряслось,

Раз ныне они не носятся как угорелые,

Не замирают в созерцании творения

                             Христова:

Его чистейшей крови, сочащейся сиропом

                             из израненных деревьев?

И почему здесь только пчелы и дрозды,

                             полегшая трава и ветер?

Что бы там ни было. Шагай. Шагай. Смотри

                             и пребывай

В объятьях сладостных воспоминаний.

Я к дубу подошел; когда мне минуло

                             двенадцать лет, я на него залез

И стал вопить, звать Скипа, чтоб он меня

                             спустил на землю,

До которой – тыща миль. Я голосил,

                             зажмурившись.

Мой брат несказанно развеселился и с хохотом

                             полез на выручку.

Он вопрошал: Ты что там потерял?

Я промолчал. Да я скорей бы умер, чем

                             признался.

А я туда залез, чтобы записку спрятать в

                             беличьем гнезде,

В которой начертал я сокровенные слова,

                             уже давно забытые.

И вот, мужчина средних лет, стою под дубом

                             среди зелени оврага.

О боже, не такой уж он высокий. Чего я так

                             вопил?

От силы будет в нем пятнадцать футов.

Я без усилий на него могу взобраться.

Что я и сделал.

И присел на корточки, как старенький дикарь.

Благодаренье Богу,

Что никто не видит великовозрастного дылду,

Нервически вцепившегося в ствол.

И вот, о боже! Меня объял благоговейный ужас.

Передо мной и беличье дупло, и позабытое

                             гнездо.

Припав к стволу, я долго думал, в себя вбирая

                             и листву,

И облака, и тучи, что пролетали мимо,

                             бесстрастные, как время.

А что? А что? Что если? – думал я. Но нет.

                             Ведь сорок лет прошло!

Записка, что я спрятал? Наверняка давно

                             украдена.

Мальчишка (или филин) стащил ее,

                             прочел и в клочья изорвал.

Она скользнула в озеро пыльцой, каштановым

                             листом иль дымкой одуванчика,

Что рассыпается по ветру времени…

Нет. Нет.

В дупло я всунул руку, пошарил пальцами

                             поглубже.

Ничегошеньки. И снова ничего. Но, зарываясь

                             глубже, я нащупал и достал:

Записку,

Подобно мотыльковым крылышкам,

                             попудренную, сложенную плотно.

Она была в сохранности. Ее не намочили

                             дождевые струи,

она не выцвела на солнцепеке. Она лежала на

                             моей ладони. Я ее узнал:

Листок линованной бумаги из блокнота

                             с головой индейца сиу.

Так что же, что же, что же я написал на нем

                             давным-давно?

Я развернул его. Теперь уж мне пора узнать.

Я развернул его, и прослезился, к дереву

                             припал.

И волю дал слезам бежать по подбородку.

Ребенок милый, странное дитя, которое

                             познало время и года,

И обоняло смерть душистую с цветов на

                             дальнем кладбище.

То было посланием в будущее, самому себе.

Заведомо осознавая, что однажды я приду,

                             прибуду, разыщу, вернусь

Из молодости в старость. От самого себя, младого,

Себе же, взрослому, большому и отнюдь не

                             юному отныне.

Что в ней меня растрогало до слез?

Тебя я помню.

Тебя я помню.

День лучезарен;