Онлайн книга «Самшитовый лес»
Девочка пошла к своему дому, проваливаясь в снегу и вытягивая при каждом шаге худые ноги из валенок. Во дворе остались две цепочки следов, ведущие в разные стороны. Мама услышала, как отворилась дверь и вошел отец, но не повернула головы. Горит огонь в печке. Плачет малыш. – Завтра тридцать первое декабря, – говорит она. – Когда-то встречали Новый год… Елки были… игрушки… Когда же жизнь наладится? – Сейчас наладится, – сказал отец. Мама обернулась. На стуле около детской кроватки с сеткой стоял старинный аппарат круглой формы – древний детекторный приемник. Отец держал наушник около уха младенца, а другой рукой водил проволочкой по кристаллику, ища звучащую точку. – Коля… с ума сошел, – нерешительно сказала мама. Отец протянул ей свободный наушник. – Внимание… Говорит Москва, – сказал голос. – Радиостанция имени Коминтерна. Мама отстранила трубку. – Наша? – шепотом спросила она. – Да… первый раз, – сказал отец. Голос продолжал: – Сегодня, тридцатого декабря тысяча девятьсот двадцать второго года, открылся Первый съезд Советов Союза Социалистических Республик… Почетным председателем избран Ленин… Голос, несущийся из морозной ночи, заполнял комнату. – Таким образом, учреждено невиданное в мировой истории социалистическое многонациональное государство. – Боже мой!.. – сказала мама. – Боже мой!.. – …Ко всем народам и правительствам мира… Будучи естественным союзником угнетенных народов, СССР ищет со всеми народами мирных и дружественных отношений и экономического сотрудничества… Голос стал таким громким, что мама испуганно посмотрела на малыша. Он не плакал. Трубка лежала у самого его уха. Он таращил глаза, такие бездонно глупые, что они казались почти мудрыми. Есть в каждом дне, в каждом часе даже, строчки, отпечатанные крупным шрифтом. Только мы их не замечаем, занятые заботами дня. Вот, например, выходит человек на снежную улицу. Белый-белый снег летит наискосок на фоне домов и исчезает в сугробах. Человек поднимает воротник и, засунув руки в рукава, бежит, семеня ногами и мотая локтями из стороны в сторону. Он сворачивает за угол, и на том месте, где он исчез, секунду-другую снег кажется темнее, чем вокруг. Проезжает троллейбус. Снег заинтересованно кидается за ним вслед. А человека, свернувшего за угол, и след простыл. Стынут и заметаются снегом неглубокие его следы. Но ведь где-то, в каком-то месте, может быть, в чьей-то душе он оставил горячий незамечаемый след. Не может же быть, чтобы совсем бесследно прошел человек. Мы значительны, дорогие друзья. Мы значительны друг для друга и вписаны в соседскую жизнь гораздо более крупным шрифтом, чем нам кажется. Остановимся же, подумаем и поглядим друг на друга с добрым расположением. Ибо жизнь коротка, а снег падает каждую зиму. Внучку деда-игрушечника звали Шурка-певица, потому что она целыми днями голосила в форточку. Она была большая фантазерка. Впрочем, вся Благуша была полна фантазеров. Так и говорили – благушинские вруны. Нас не понимали – мы были мечтателями. Итак, мне шесть лет, и я играю во дворе. Двора, собственно, нет, а есть тихая улица вся в сугробах, куда выходят калитки многих дворов. Ой, девочка Надя, Чего тебе надо, Ничего не надо, Кроме шоколада… — несется из форточки девичий голос, старающийся быть похожим на оперный. – Шурка! Шурка-а! Выходи гулять!.. – скандируют подруги. Окно в доме игрушечника захлопывается. Какая-то тень пролетает мимо щелей забора, и на улицу вылетает Шурка-певица. Неужели это та девочка-заморыш? Да, это она. Ей шестнадцать лет. Она красавица. Ее окружают подруги. У нас на Благуше все девушки были красавицами. По крайней мере мы, мужчины, так считали. Мужчина со сбившейся шапкой таращит глаза на Шурку и ее подруг. Этот мужчина – я. Мне шесть лет. – Алешенька… – томно говорит Шурка. – Я тебе шапочку поправлю. Она нахлобучивает мне шапку и завязывает тесемки. Я улыбаюсь. – Шура, а я чего умею… – говорю я и, вырвавшись, пыхтя, лезу на поленницу дров. Я раскидываю руки, как крылья, и, мотнув валенками, лечу в сугроб. – Ой… – говорит Шурка и бежит ко мне. – Лешка… нос расшибешь! – слышен мужской голос. Шурка и девочки оборачиваются, как по команде, и застывают. По дорожке идет мой отец. Он все в той же кожанке. – Здравствуйте, Николай Сергеевич, – говорит Шурка тихим голосом. – Здравствуй, Шура, – отвечает он. – Как поживаешь? – Ничего… – А дед как? Все так же? – Ага… Отец уходит. Подруги окружают Шурку, которая глядит ему вслед. – Какой интересный! – говорят подруги. – На инженера учится, – говорит Шурка. В то время инженерское звание весило больше, чем сейчас. – Ой, Шурка, откуда он тебя знает? Глаза у Шурки-певицы становятся мечтательными. У наших благушинских всегда такие глаза, когда они собираются сказать чистую правду. – Он меня от смерти спас, – говорит она. – Не ври… – Дуры… Когда это я врала? – спрашивает Шурка. – Это случай был. Я в булочную пошла, ну, значит, беру ситный. Вдруг раз – бандиты! Наганы вытащили и на меня… – Ой… – Вдруг влетел мужчина весь в кожаном и бомбу кинул… Все взорвались. Остались только он и я. – Шурка перевела дух. – И тут он меня поцеловал роковым поцелуем… – Поцеловал? Врешь! А куда? – Сюда… – подумав, говорит Шурка и показывает на губы. – Ой, а ты? – ужасаются подруги, глядя на ее губы. – А я ему говорю: «Вы, Николай Сергеевич, конечно, меня безумно любите, по ничего этого нельзя. У вас жена и этот… как его… прелестное дитя…» Подруги замирают в блаженстве. Благушинские всегда замирают после этого. А прелестное дитя таращит глаза на Шуркиного деда. Дед действительно «как всегда». Он идет покачиваясь. Он бурчит песню. – A-а… Лешка? Будь готов – всегда готов, – говорит он. – Коня хочешь? – Хочу. – Идем. – Дедушка, опять… – сказала Шурка. Она сразу сникла. – Алешенька, ступай, – сказала она. |