Онлайн книга «Большая игра Слепого»
|
Мне надо кушать, надо пить, одеваться надо, курить и трахаться – все денег стоит. – Слушай, родной, тех денег, что я тебе плачу, хватит двадцать раз одеться, нажраться до отвала, накуриться до рака легких и снять десять самых дорогих телок. – Но деньги имеют неприятное свойство кончаться. – Только не говори мне, что они у тебя уже кончились. Я же тебя предупреждал, Миша: жить осмотрительно, нигде не высовываться, с деньгами не светиться. – А то я, можно подумать, свечусь! Я тих и аккуратен, осмотрителен и острожен, не был, не участвовал, не привлекался… – Ну, ладно, это я так… – кодовые замочки кейса покорно открылись, и Шелковников вытащил из-под каталога самую тонкую пачку денег. Под резинку была заложена бумажка, на которой шариковой ручкой была нацарапана всего одна буква – "М". Бумажку Павел Павлович выдернул и подал деньги своему водителю: – На, держи, вымогатель, вечно тебе мало! – Спасибо, спасибо, – осклабившись, произнес водитель, и его звероватое лицо расплылось в улыбке, лишь глаза остались спокойными и холодными, как у змеи, даже веки не дернулись, не говоря уже о мелких морщинках-лучиках в уголках глаз. – Ну, давай, давай, не тяни. – Деньги счет любят, – сказал водитель. – Слушай, я тебя хоть раз обманул? – Не было такого случая, – убежденно произнес водитель. – Но, может, потому и не было, что я всегда считаю? – Не было и не будет, – сказал Шелковников. – Поехали скорее, Лебедев меня уже ждет. – Поедем. За тридцать минут домчу. И действительно, через полчаса автомобиль уже был на Малой Грузинской улице. Художник, к которому спешил Шелковников, действительно его ждал. Так оно и случилось. Дав указания Михаилу, Павел Павлович вошел в подъезд. Шофер откинулся на спинку сиденья и закурил. Ему предстояло поднять картины наверх после того, как Шелковников ему позвонит. На самом последнем этаже, у двери, на которой красовалась медная табличка «Лебедев Борис Иванович» и номер двадцать три, Шелковников позвонил, хотя в кармане лежали ключи. Из мастерской не раздалось ни звука. Шелковников подождал немного, потянул на себя дверь, и та покорно открылась. На пороге уже стоял Борис Иванович Лебедев. – Ну, здорово, Павел, – сказал художник и тряхнул седой гривой. – Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь? – Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай. Мужчины пожали друг другу руки. – Какие проблемы? – Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна. – Если смогу, то помогу. – А почему это ты вдруг не сможешь? – Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу. – Дело такое, что спину гнуть не придется, – осклабился Шелковников. – Ну, тогда выкладывай. – Дело-то пустяковое. – Знаю я твои пустяки. Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой степени, что даже свалка по сравнению с ней могла показаться больничной палатой. Банки, краски, тряпки, планшеты, подрамники, грязная посуда – всего этого в мастерской находилось в изобилии. Плюс всевозможные гипсовые слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли – зрелище мастерская являла крайне неприглядное. Окна были залеплены грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под молока. Увидеть что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным. Казалось, там, за окнами, такой густой и липкий туман, что даже дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями стекла, рассмотреть толком невозможно. – Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике? – сказал Шелковников. – Это не грязь, а художественный беспорядок, – вновь тряхнул гривой грязных жирных волос Борис Иванович. – Я же художник, мне сам Бог велел. А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать – тоже. – Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои картины выставлял во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе работать не хочется. – Так это когда было, Павел Павлович? – Это было два года тому назад. Так что, ты два года здесь не убирал? – Почему, убираю, когда приходят гости. – Что ж сейчас не убрал? – Я же тебе говорю, спина болит, радикулит совсем замучил. Видишь, как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы? – У тебя здесь никого нет? – оглядываясь по сторонам, спросил Шелковников. – А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в состоянии трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы? – Понятно, – коротко произнес Шелковников. – Я тут у тебя где-нибудь на стеллажах хочу оставить кое-какие работы. – Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает. Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил. – Где твои картины-то? Большие, что ли? – Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки. – Опять старье какое-нибудь? – Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников. – Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду. – Как ты говоришь? – Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев. – Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может. – Лучше бы ты мои картины продавал. – Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь. – Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится? – Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны? – Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят. – Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет. – Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова. |