Онлайн книга «Завещание Шекспира»
|
– Объедки? Да это же куски величиной с теннисный мяч! Того, что выкидывает этот богач, хватило бы на целую колонию прокаженных. Да плевать он хотел на прокаженного нищего, сидящего у его ворот. – Так это Лазарь был твоей первой встречей с искусством? Да. – Это, конечно, далеко не Гольбейн! Может, это и к лучшему. Холсты, гравюры по дереву, уличные представления актеров из Ковентри – мне, мальчишке, хватило и этого. Холсты были все равно что книжки с картинками, да? Граница между трагедией и пародией, смешным и ужасным, была в них почти неразличимой. – Они явно произвели на тебя большое впечатление. Они и сейчас меня впечатляют. Лазарь настолько обезображен и ужасен, что на него никто не обращает внимания. Даже слуги холодно отворачиваются от него, лежащего в канаве, усеянного с головы до ног волдырями величиной с виноградину. Только собаки подходят и лижут ему раны. – Так и хочется крикнуть что-нибудь этому богатому и праздному бездельнику, да? Исцелися, роскошь, изведай то, что чувствуют они, и беднякам излишек свой отдай, чтоб оправдать тем небо. – А богач продолжает набивать себе брюхо. И каждым куском он обрекает себя на проклятие… Фрэнсис, ну зачем же так жадно набрасываться на еду? Даже держа в руках холст, Фрэнсис не мог оторваться от кормушки. – Кто бы упрекал! Ты сам всегда ел на бегу. У меня на то были причины. Фрэнсис попытался презрительно фыркнуть, но вместо этого подавился. Я был слишком занят сочинительством и не ел как следует. – Я вижу, ему досталось по заслугам. На картинке справедливость Господа очевидна, так же очевидна, как и заостренный, будто перышко, нос выпивохи Бардольфа [15] на твоем лице. Как ловко Бог придумал смерть – великие врата, у которых все меняется! Для бедняка, которому никогда не дозволялось войти в ворота богача, смерть стала стезей в рай, а для богача – в ад. – Здорово. Да, Лазарь очистился от болячек и вознесся на лоно Авраамово. А внизу картинки, сразу за воротами, лежит богач, как когда-то Лазарь лежал у его ворот. – Только теперь это врата ада. Такая вот перестановка. Мастерское противопоставление показывает, что дом богача всегда был адом, как дом Макбета, и всей своей жизнью он обрекал себя на проклятие. – И теперь пламя лижет ноги жирного ублюдка. Как псы, которые пожирают его заживо. – И так будет вечно. Страшнее всего для меня была абсолютная статичность картины, она сильно меня напугала. Любая пьеса когда-то заканчивается, а картинка остается неизменной и никуда не девается. – Итак, богача пожирает пламень. Он горит целую вечность, почти как Ридли. Даже эта мысль не остановила Фрэнсиса – он продолжал жадно есть. – Ты веришь в ад? Или это выдумка? Ад на этом свете – совсем не выдумка. Но паписты-католики считали, что, когда бочонок с порохом разорвался в лицо протестанта Ридли, это был не конец, а всего лишь сигнал зажечься вечному пламени ада. Страдания несчастного не кончились, а только начались. Они никогда не кончатся, никогда, никогда. Ад – это навсегда. – Давай вызовем дух Кристофера Марло, и он нам расскажет, правда ли это! Но тогда мы сами станем не верующими в Бога чернокнижниками. А вот за это тебя могут сжечь. Нет, самый надежный путь попасть в рай – помогать бедным. Так и запиши – десять фунтов стрэтфордской бедноте. – Десять фунтов! Зачем же пороть горячку? Это скромная сумма. Записывай. – Не принимай все так близко к сердцу, Уилл. Это всего лишь история, просто картинка. Нет, для меня она значит гораздо больше. – Она не стоит десяти фунтов. И десять фунтов – совсем не «скромно». Также я даю и завещаю бедным поименованного Стрэтфорда 10 фунтов стерлингов. – Это мы позднее запишем. Мы топчемся на месте. Нет, мы наконец-то сделали что-то дельное. Ну, записывай! Таково мое распоряжение. Прямо сейчас. Ведь мы составляем черновик. Старик Генри, бывало, указывал на холст и каждый раз говорил одно и то же: «Глянь-ка на богатея – как пал одетый в пурпур. Лишился славы, и его пожирает огонь, обжору съедает пламя». – Да, наверняка старику это было по душе. И все же, знаешь, Фрэнсис, как ни странно, я сочувствовал не нищему Лазарю, которого облизывали собаки, а богатею. – Ты во всем видишь другую сторону и, может, даже слишком много сторон сразу. Но посмотри, что стало с Лазарем, теперь одетым в пурпур и окруженным сияньем загробного мира. Как только он превратился в пустую абстракцию, в апофеоз конца, он перестал меня волновать. – Я чего-то здесь недопонимаю. И вообще, почему ты ничего не ешь? Проще простого, Фрэнсис. Всю жизнь он был нищим в лохмотьях. Ему не высоко было падать, его единственный путь был наверх – и в этом нет никакой зрелищности. Ведь впечатляет падение, путь по нисходящей. И чем выше человек возносится, тем сильнее его падение. А когда он пал, он уже, как Люцифер, никогда не поднимется. В этом и состоит суть трагедии. – Трагедия показывает путь в ад… Так ты не будешь доедать то, что у тебя на тарелке? Фрэнсис покопался в сундуке и, кряхтя, достал со дна бутылку бургундского, завернутую в еще один холст. Я знал, что в этом сундуке мои запасы будут в неприкосновенности. Жена терпеть не может холсты и не прикасается к ним. Тем более, что они были арденовские, а она не любила мою мать, ревновала меня к ней. В холстах ее раздражает не их примитивность – она ничего не смыслит в искусстве, – а их умозрительность. Энн принадлежит этому миру и не терпит напоминаний о том, что всех нас ожидает. Так что, пока не написано завещание, она держится от них подальше. Неизвестно еще, когда оно будет готово. С вилкой наперевес Фрэнсис снова направился к кормушке. За пристрастие к этому совершенно ненужному орудию его так и прозвали – Фрэнсис-вилочник… – Точно ничего больше не будешь? Мне есть – только переводить еду. – А у тебя когда-нибудь была собака? Нет. Они же лижут болячки прокаженного и еще чего похуже. – Ну коли так… Ну тогда давай набивай себе брюхо, зажаренный меннингтрийский бык [16]. – Ты, рыбья чешуя. |