Онлайн книга «Завещание Шекспира»
|
Как там, Лазарь, в царстве мертвых? – Почему мне это не пришло в голову? Возвращаясь домой из путешествия, люди обычно охотно делятся впечатлениями, а те, кто оставался дома, всегда их жадно слушают. Но на этот раз его никто ни о чем не спросил, и он ничего не сказал. – Может, его не интересовал неизвестный край? Наверное, нет, ведь главное то, что он вернулся домой к родным пейзажам, звукам и запахам любимой и привычной нам земли. Я ж говорю, он постиг секреты червей и звезд, он слышал гармонию бессмертных душ и рад был вновь надеть грязную оболочку земного праха и грубо прикрыться ею, чтобы не слышать до невозможности совершенной музыки. – А может, потусторонний мир просто-напросто скучен? Да, благодать может надоесть. – Но предположим – всего лишь предположим! – что кто-то все-таки задал ему этот главнейший вопрос. Я озадачен так твоим явленьем, что требую ответа. Отвечай! Не дай пропасть в неведенье. Скажи мне, зачем на преданных земле костях разорван саван? Отчего гробница, где мы в покое видели твой прах, разжала с силой челюсти из камня, чтоб выбросить тебя? Чем это объяснить, бездыханный труп? – А может, Лазарю не дозволялось ответить? Мне не дано касаться тайн моей тюрьмы. А то бы от слов легчайших повести моей зашлась душа твоя… Но вечность – звук не для земных ушей. – Как и государственные тайны. – Как музыка небесных сфер, к которой мы нечувствительны. Как сон Основы [17], который не может перевести дурак. Или осел. – А может, в Писании ошиблись, что-то пропустили? Ведь Библию написал не Бог, а писцы – перьями и чернилами. И если они были такими же, как в моей конторе… Ни слова, Фрэнсис. Момент был упущен, редкостной возможностью пренебрегли. Невидимое измерение жизни, укромное место за сценой, куда после последнего поклона уходят умершие актеры, осталось невыясненным. – Кстати, об актерах, Уилл… Драма Лазаря застыла на холсте. И вот что я тебе скажу, Фрэнсис. Теперь, много лет спустя, когда я сам приблизился к ответу на вопрос, я знаю, что, если бы в тот день ответ был дан, это было бы концом всей драматургии и всего искусства, и я не написал бы ни строчки. – Почему? А потому, Фрэнсис, что ничего неизвестного не осталось бы. – Ну не уверен. И чего б ты достиг, узнав о том, что происходит после смерти? Это главнейшая и важнейшая тема. – Вот только не надо! А как же философия, медицина, астрономия, юриспруденция, наконец? Как низменно и тесно для меня! – Я знаю, что ты сейчас скажешь. Достойно это слуг и торгашей… – …Кого влечет один наружный блеск [18]. – Фрэнсис был доволен, что узнал цитату. – Кстати, о блеске: и сколько еще таких безобразий в твоем сундуке? Девять, а было одиннадцать. – Ничего себе! Так. Их мы положим назад, а вот есть ли там еще бургундское? Пока мы тут копаемся в сундуке, моль и ржа пожрут все твое имущество! А еще раньше ты съешь и выпьешь все запасы в доме, бездонная ты бочка хереса. – Жалкий порей! Сундук жестокостей! – Редиска! Вместилище скотства! – Вздутая водянка! Утроба, набитая кишками и потрохами! – Ладно, ладно. Где мне соревноваться с тобой! Меж тем хочу тебя поздравить, Уилл: говяжья лопатка наперчена в меру. Несвежего наперченного мяса мне хватило в Лондоне. Ты вот только что упомянул актеров… – Поговорим о них попозже, когда до них дойдет черед. А пока – кому ты завещаешь эти холсты? Решай быстрее. Ты же слышал, что она сказала. Не упоминай их отдельно в завещании. Пусть числятся домашней утварью. – Которая отходит кому? Поконкретней, пожалуйста. Всю прочую недвижимость, мою собственность, арендуемые мною имущества, серебряную посуду, драгоценные каменья и какое бы то ни было движимое имущество, по уплате моих долгов и уплате завещанного мною имущества и по израсходовании денег на мои похороны, я даю, предназначаю и завещаю моему зятю, Джону Холлу, дворянину, и дочери моей Сюзанне, супруге его. – Постой-ка. Это завещание все задом-наперед и шиворот-навыворот. Не свести концов с концами! Неважно. И добавь здесь, после «Джону и Сюзанне»: которым я повелеваю быть и которых я назначаю душеприказчиками сего моего последнего завещания. – Хоть что-то решено! А теперь давай-ка вернемся к началу. Начало. Ах да, конечно. Я как-раз о нем и говорил. 4
– Итак, холсты разбудили твое воображение. Они были немым театром и первым шагом к театру настоящему. – Но впереди был долгий путь, мой друг. Теперь он почему-то кажется коротким. – Это всегда так. Значит, сюжетов тебе хватало. Странно, что немногие становятся сочинителями. С детства я кормился картинками с холстов: плод познания, которого вкусили Адам и Ева; голова Авеля, размозженная посохом его брата… – Собаки лижут язвы прокаженного. – Фрэнсис уложил Лазаря на место и принес еще бургундского. Но ран Иезавели они не зализали. Ангелы играют на лирах и расчесывают золотые волосы. А прямо под ними, под восхитительным дождем их слез, сидит голый человек в пепле и прахе выгребной ямы и соскабливает со своей кожи волдыри осколками глиняных черепков. – Холсты явно научили тебя долготерпению Иова. Пускай я чем-то бога прогневил… – Над непокрытой головой моею он мог излить несчастье и позор. Я испил причитающуюся мне чашу страданий. – Будем надеяться, они были не такие ужасные, как у Иова? Мое воображение зародилось не в уме и не в сердце. Оно, как огонь Венеры, коренилось в каком-то другом месте. У меня не было недостатка в наставниках. К трем годам меня попотчевали полным собранием сочинений Господа Бога в интерпретации моего сварливого дяди со сниттерфилдских холмов. Я воспринимал их как историю мира, которая шла от Адама, – слова Господа передавались как нечто, высеченное в камне, и дополнялись катехизисом от дяди Генри. – Какой такой катехизис? |