Книга Жажда. Тёмная вода, страница 46 – Ник Никсон

Батя взял слово. Говорил недолго и с некой настороженностью в голосе, и это заметили все: сталкеры невиновны, трупы ничего не доказывают.

Кобальту пришла в голову идея рассказать о летающей твари, но он быстро от нее отказался. Это звучало бы еще более нелепо, чем признание в убийстве дружинников с целью ограбления.

Следующим выступил Трофимов, огласил требования Гортранса. Ущерб оценили в пять тысяч фляг, что было втрое больше того, чем располагала казна Мида. Кобальта и всех причастных следовало выдать Гортрансу, что автоматически означало смертную казнь. Батя должен сложить полномочия, в Мид вводится совместный контингент миротворцев из других общин — для поддержания порядка, усмирения экстремистских настроений и контроля за новым главой, которого изберут совместной комиссией. На другом языке это означало полное уничтожение суверенитета Мида.

— Общины Садового Кольца многие годы живут бок о бок друг с другом, поддерживая хрупкий мир, который мы так долго создавали, — говорил Трофимов. — Сталкеры решили, что они лучше других, решили, что могут устанавливать собственные правила и вести себя как разбойники. Сегодня они нападают и грабят дружинников, а завтра нападут на Кремль. Это необходимо пресечь на корню.

После недолгих обсуждений судьи вынесли обвинительный вердикт. Мид обязали покрыть полный ущерб, а также выдать Гортрансу Кобальта, как единственного опознанного нападавшего. Губернатор убеждал жреца Ямса и Ленни К поддержать и другие требования, но они проголосовали против. Мид сохранил независимость, хотя и лишился лучшего сталкера и будущих выгодных контрактов.

— Решение окончательное, обжалованию не подлежит. Вступает в силу завтра в двенадцать ноль — ноль пополудни, — Иван Иванович закончил чтение приговора. Затем обратился к Кобальту. — Советую вам провести это время в раздумьях о том, что вы совершили. Свой бандитской выходкой вы поставили мир в Садовом кольце под угрозу.

— Можете не сомневаться, уважаемый губернатор, он ни минуты не проведет в тюрьме. Я лично повешу его на парящем мосту в назидание любому, кто посмеет в будущем считать себя выше закона, — Суворов договорил и обратился к Кобальту. — Следи за часами.

Затем великий князь, чувствуя триумф, перевел взгляд на Батю и с довольной ухмылкой фыркнул.

Заседание закончилось, Батя молча встал и направился к машине. Кобальт догнал его на лестнице.

— Постой. Ты что не останешься?

Батя смотрел на него совершенно пустым и потерянным взглядом.

— Зачем? — спросил он, искренне не понимая вопроса.

— Что значит зачем? На Праздник воды конечно. Выпить с губернатором, посмотреть представление — как ты делаешь каждый год.

Батя взглянул на Кобальта сочувственно, как на бойца в бреду после возвращения с тяжелого боя.

— Понимаю, у тебя шок, — он по — отечески приложил ладонь к щеке сталкера. — Ты не осознаешь произошедшее. Поехали домой, мы все обговорим, вместе решим, как сказать Оле.

Кобальт резко схватил его руку.

— Нет! Иди и скажи им, что мы не уезжаем. Я хочу посмотреть представление.

— Да ты что вообще говоришь?! Какой представление! — взревел Батя. — Ты понимаешь, что произошло? Тебя приговорили к смерти!

— Мне плевать! — отмахнулся Кобальт. — Я хочу остаться.

— Мы возвращаемся в Мид! Я должен объяснить людям, почему я завтра открою двери и позволю этим ублюдкам забрать моего лучшего сталкера, героя, мужа моей дочери. И я ничего не могу сделать, чтобы этому помешать. И не знаю, как смотреть потом им в глаза, но я вынужден это сделать, потому что или ты, или они. Я все сказал.

Глаза у Бати покраснели, в них появились слезы, но старый вояка ни за что бы не позволил пустить их наружу.

Они вышли на улицу.

— Мы уезжаем! — твердо сказал Батя, чтобы слышал не только Кобальт, но и гвардейцы. — Ноги моей больше здесь не будет!

Сели в машину. Водитель, чувствуя напряжение в салоне, вдавил педаль. Джип выскочил из Спасских ворот и взял курс «домой».

* * *

Петр упал неожиданно и тихо, словно высохший осенний лист. Еще минуту назад откалывал киркой кирпичи, шутил, подбадривал Витьку, а сейчас лежал навзничь на горячем бетоне с неестественно искривленным выражением лица.

Стемнело, стояла изнуряющая духота. Главные часы на башне показывали четверть десятого.

Витька затащил Петра внутрь мавзолея и уложил на плед. Старик держался за грудь, жадно захватывал воздух ртом.

— Эй! — Прораб вбежал за ними следом. — Еще сорок минут работать! Что у вас там?

Петр кряхтел, зажмурившись от мучительной боли. На лбу выступил холодный пот.

— Ему очень плохо. Наверное, сердце. Его надо к врачу.

— Где ж я тебе его возьму? — сказал Прораб. — В Кремль меня не пустят — я такой же бомж, как и вы.

Витька взял Петра за руку. Рукопожатие старика все еще оставалось сильным — он продолжал цепляться за жизнь.

— Иди заканчивай работу, ему уже не помочь, — Прораб пристукнул требовательно ногой.

Витька прислушивался, Петр пытался что — то сказать.

— Ты меня слышишь? Работать! А то еще пять литров штрафа выпишу.

— Да заткнись ты уже! — рявкнул Витька.

Прораб постоял недолго и, буркнув что — то под нос, ушел. Снаружи продолжали греметь кирки и грохотать носилки с камнями.

Витька вытащил из тайника Петра бутылку с водой, дал хозяину несколько глотков. Спустя минут десять, а может и полчаса — Витька совершенно потерял счет времени — Петр перестал кряхтеть. Стал дышать размеренней, тело обмякло и лишилось сил.

Скрюченным пальцем он указал на тайник. Витька решил, Петр хочет еще воды — протянул ему бутылку, но тот сделал жест, означавший, что можно оставить воду себе.

В тайнике, в целлофановом пакетике, хранилась небольшая книжка размером с ладонь.

Сергей Есенин — «Сборник стихов».

Петр раскрыл пальцем книгу и указал на текст. Витька начал читать.

Петр слушал стихотворение абсолютно умиротворенно. Когда Витька закончил читать, у старика из глаз потекли слезы.

— Я натворил так много зла…

— Молчите лучше, отдыхайте.

Петр указал на книжку и произнес, делая долгие паузы между словами:

— Читай… между… строк…

Витька кивнул, совершенно не понимая, что говорить в такой ситуации. За тот короткий срок, что он горбатит на Прораба, Петр стал ему настоящим другом — которым Кобальт не стал за пятнадцать лет.