Книга Берегиня Иансы, страница 33 – Марина Ефиминюк

– Эй, милейший, – злобно прищурилась я, одаривая мужичка тяжелым пронзительным взглядом, – скажи своей горничной, той, что под дверьми подслушивает, чтобы вернула мыла кусок. Лавандового. Освобожусь – приду за должком.

Спотыкаясь и шаркая, я дошла до своей лошадки. Каждый раз, когда нос великоватого сапога зачерпывал пыль и песок, мальчишка-страж болезненно морщился и тяжело вздыхал, произнося про себя длинную и, несомненно, жалобную речь-прощание, адресованную новеньким дорогим сапогам.

Николай схватил меня под локоток, пытаясь помочь забраться в седло.

– Не надо! – вырвалась я и сморщилась от боли: живот превратился в фиолетовый ноющий синяк. – Ты мне и так уже помог, друг любезный.

Но тогда я еще не подозревала, что подлости судьбы только-только набрали свои обороты и все произошедшее ранее – лишь разминка. Неприятности ждали впереди, причем не одну меня, что особенно согреет мою исстрадавшуюся по справедливости душу.

Это была самая необычная ночь в моей жизни. И она поджидала нас на людном торговом тракте. В небольшом перелеске мы разбили лагерь, расседлали лошадей, развели костер. Мальчишка-страж не отходил от меня ни на шаг, пытаясь реабилитироваться в глазах высшего начальства, получив от него же строгий приказ не спускать с меня глаз. К сожалению, все его усилия выслужиться казались тщетными – высшее начальство старалось в мою сторону не смотреть и тем более не приближаться.

Знает черт, что ждет его в райских кущах!

К полуночи к стоянке стали подтягиваться путники, и теперь наш тихий уголок превратился в гудящий улей из незнакомых людей, сведенных дорогами судьбы всего на одну короткую ночь. Плакали малые дети, охали мамаши, бродили усталые купцы, ржали лошади, пищали комары, сладко пахло дымом костра и горящими прошлогодними листьями. Я сидела в сторонке от всех, вглядываясь в беспросветную темноту. Руки, закованные в кандалы и заломленные за спину, саднили и ныли. Сапоги самым непостижимым образом натерли мозоль, которая сейчас лопнула и доставляла мне ничуть не меньшие страдания, нежели ранки от диметрила на запястьях. Мальчишка крутился рядом, мешая своим суетливым присутствием обдумать сложившуюся ситуацию, казавшуюся совершенно отчаянной.

– Эй ты! – позвала я юнца.

– Меня Федор звать, – отозвался он.

– Эй ты, Федька, – повторила я, – попроси своего Главного – пусть руки веревкой перевяжут. Диметрил кожу разъел, болит сильно.

Тот засомневался, потом окликнул приятеля:

– Трофим, последи, а? Я сейчас. – И через минуту вернулся. – Веревкой нельзя, – извиняющимся тоном отозвался он, – но руки вперед можно сковать. Ага?

– Ну хоть так, – буркнула я недовольно.

Федька до боли напоминал мне Лулу Копытина. Такой же высокий, нескладный, нервный. Надеюсь только, кончит жизнь в своей постели глубоким стариком, окруженным рыдающими внуками и правнуками, а не красным молодцем в грязной убогой конюшне от полушки крысиного яда.

– А почему тебя в диметрил-то? – полюбопытствовал Федор, не догадываясь о моих крамольных мыслях.

На секунду, как наручники сняли, чтобы в следующий момент щелкнуть ими обратно, я почувствовала нежный запах жасмина от амулета моего конвоира и заметила заговоренный мешочек с травами во внутреннем кармане его плаща.

– А почему ты носишь побрякушку от простуды? Кстати, она у тебя разряжается, – усмехнулась я и заглянула юнцу в зеленые с тонкой коричневой каемочкой глаза.

Тот дернулся, как от пощечины, не понимая, чем же я так могла его напугать.

– Ты ясноокая! – почти восхищенно пробормотал он, догадавшись.

– Слушай, а ты случайно не из рода Копытиных?

– Не-э-эт, – отозвался он удивленно и повел носом в сторону костра, где пыхтела жаром походная пшеничная каша и источала непередаваемый аромат. – Ветров я, а что?

– Да так, ничего. Шляпы широкополые носишь?

– Николай Евстигнеевич не разрешает, – тяжело вздохнул тот и боязливо покосился на начальника. – У меня была одна, красивая, с белыми перьями. И шпага, такая длиннющая…

Федор завернулся в плащ, становясь похожим на гладкую черную галку, и вытер сопливый нос о рукав.

Сколько же, оказывается, на свете мечтателей-идеалистов Лулу Копытиных. Да взять того мальчишку из отряда Лопатова-Пяткина. Глупые неоперившиеся птенцы, упорхнувшие из гнезда и родительских объятий к приключениям и свободе! Поначалу они считают, будто окружающий мир добр и приветлив, а когда вдруг замечают его злобный равнодушный оскал, уже бывает слишком поздно что-то менять. Они либо погибают, либо становятся мерзавцами и черствеют внутри, удушенные собственным одиночеством. Я знаю не понаслышке – так случилось со мной. Скорее всего, и с Савковым тоже.

– Держи-ка, – прервал мои мысли и рассказ Федора о ветвистой родословной седовласый усатый страж и сунул мне деревянную миску с кашей. – Ешь.

Я приняла еду.

– Подожди. – Мужчина вытащил из кармана деревянную же ложку, протер ее о плащ и протянул мне.

– Угу, – отозвалась я.

– Не за что, – хмыкнул тот, – кушай на здоровье. – Потом еще постоял рядом, отчего Федор удивленно замолчал и враждебно уставился на пришельца. – Давно бессонницей мучаешься? – вдруг спросил старик.

Я вскинулась. Лицо его, с глубокими, выдубленными ветрами и солнцем морщинами у глаз, светилось жалостью.

– Давно. – Я помешала тягучую кашу. – А ты чего вдруг посочувствовать решил?

– Да просто.

– Ты, Филимон, иди, – ревниво махнул рукой Федор, – тебе к Наталье нельзя. Николай Евстигнеевич не разрешает.

– А тебе разрешает? – хмыкнул Филимон.

Он отошел и уселся рядом с костром, потеснив соратников. Здесь у общего огня отдыхал и Николай. Он чуть кашлянул, попробовал кашу и, сморщившись, отставил плошку. А я все никак не могла оторвать от него взора, стараясь побороть в себе странное ноющее чувство. Хмурый, отрешенный и очень усталый, он с ненавистью уставился на играющее пламя.

– Вечно Филимон сует нос не в свои дела. – Федор сконфуженно примолк, а потом спросил невпопад: – Как сапоги?

– Неудобные.

– Скидывай! – надулся тот.

– Вот еще. – Я в задумчивости мешала кашу, остужая ее.

– Между прочим, – продолжал доказывать Федор, – я отдал за эти сапоги десять золотых!

– Ты отдал за эту дешевку такие деньжищи?! – отреагировала я на названную сумму.

– Дешевку? – возвысил тот голос.

– Конечно! Да, у одного уже каблук шатается. – Я даже специально пошатала деревянным плохо обшитым дешевой кожей каблуком, демонстрируя, как высовываются гвоздики.

– Ты не относила их и дня, а уже разнесла?! – вскрикнул расстроенный Федор. – Ты же говорила, что у тебя поступь легкая!